— Режиссер Чиаурели снял все в полном соответствии со сценарием. Сценарий был одобрен вами, товарищ Сталин.
Сталин лишь головой покачал:
— Наверное, товарищ Большаков, я так и не смогу получить ответ на свой вопрос. Или смогу? Вам самому этот черновой материал нравится? Или не нравится?
— Товарищ Сталин! Это не просто художественный фильм. Кинофильм «Падение Берлина» имеет огромное политическое значение. Поэтому я не считаю себя вправе давать ему оценку. Эту оценку можете дать только вы.
— Большой вы дипломат, большой. Отправлю я вас, пожалуй, послом. Куда-нибудь в Африку. Потом в Европу переведу. Если не съедят. Нравится или не нравится?!
— Так точно, товарищ Сталин!
— Что — так точно?!
Большаков шумно вздохнул и обреченно сказал:
— Нравится.
— Наконец-то!.. Мне тоже нравится. Что с вами, товарищ Большаков? Да вы сядьте, сядьте.
— Спасибо, товарищ Сталин.
Большаков кулем свалился в кресло.
— Нервные какие-то министры пошли!.. Вот какая мысль меня беспокоит. Не скажут ли наши недоброжелатели, что этот фильм — чистая пропаганда, потому что товарищ Сталин не был в Берлине?
— Откуда им знать? Вы могли быть в Берлине секретно.
— Секретно? — переспросил Сталин. — Но ведь в финале — иностранцы. Как там в сценарии сказано?
— «Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина», — наизусть процитировал Большаков.
— Видите? Иностранцы.
— Снять иностранцев? Пусть приветствуют только наши?
— А правильно ли это? Разве мировая прогрессивная общественность не приветствовала в лице товарища Сталина весь советский народ, победивший гидру фашизма?
— Можно сделать по-другому, — предложил Большаков. — Пусть финал будет — словно бы сон героя. Или героев. Они мечтали увидеть вас в Берлине. Они мечтали приветствовать вас в сердце побежденной фашистской Германии. И эта мечта сбылась!
— Остроумно, — подумав, заметил Сталин. — Но… Пропаганда должна быть абсолютной. Это еще доктор Геббельс сказал. А он был очень неглупый человек. Очень. Жаль, что он покончил с собой и лишил нас удовольствия увидеть его на Нюрнбергском процессе. И услышать его. Он бы наверняка высказал там немало интересных мыслей. И удовольствия увидеть его болтающимся в петле он нас лишил. И это тоже досадно. Так вот. Пропаганда должна быть цельной. Без полутонов. Без всяких «словно бы». Товарищ Сталин был в Берлине. Руины фашистской столицы лежали у его ног. Воины-освободители приветствовали его в Берлине. А что скажут наши недоброжелатели — так на это нам с высокой точки насрать! Правильно, товарищ Большаков?
— Так точно, товарищ Сталин! Насрать и растереть!
— А вот растирать не надо. Скажите, чтобы прокрутили еще раз финал. С кадров «огромная серебристая птица».
Свет погас. Пошла пленка.
«Огромная стальная птица проплывает над головами…»
— Два замечания, — проговорил Сталин, когда свет в просмотровом зале снова зажегся. — Обращение «товарищи» снять.
— А как? «Братья и сестры?» «Дорогие соотечественники?»
— Никак. Вообще без обращения. Он начинает говорить, и все. И в конце речи: «Пусть и в мирной жизни…»
— «Пусть и в мирной жизни вашими лозунгами будут слова: „Ни шагу назад! Наше дело правое, победа будет за нами!“» Эти?
— Да. Тоже снять. Это военные лозунги. А у нас пока еще мир.
— Значит, заключительными словами будут: «Мира и счастья вам всем, друзья мои»?
— Правильно, — кивнул Сталин. — И еще. Последняя точка. У вас там написано «конец».
— Да. Так принято во всем мире. «Конец». «Энд». «Фин».
— Вот пусть во всем мире и пишут «конец». А мы напишем «конец фильма». Это у них конец. А у нас еще далеко не конец. У нас еще, можно сказать, только начало.
— Все будет сделано, товарищ Сталин. Разрешите идти?
— Идите, товарищ Большаков. Работайте. Я уверен, что это будет очень хороший и нужный фильм.
Большаков вышел. Задом. Выпятился. Как японская гейша.
Сталин не добавил: «И очень своевременный». Но подумал об этом.
Да, своевременный. Очень удачно, что он выйдет на экраны страны и всего мира сейчас, а не вышел сразу после войны. После войны вышел другой фильм — «Встреча на Эльбе». Очень кстати. Простые русские парни. Простые американские парни. Братья по оружию. Президенту Трумэну он был, надо полагать, как серпом по яйцам. На «ура» прошел. И у нас, понятное дело. И главное — в Америке. Поди-ка повысь голос на СССР, когда в кинотеатрах на Бродвее выстраиваются очереди в два квартала на «Встречу на Эльбе», а по всей Америке распевают «Катюшу». Да хоть десять у тебя атомных бомб. Сиди на них и скрипи зубами. А мы тебе еще и Уланову подсунем. И советский цирк, самый веселый цирк в мире. Михаила Ботвинника, который вот-вот станет чемпионом мира. А для интеллигентов — Прокофьева и Шостаковича. А сверху еще — движение сторонников мира.
Досадно, конечно, что Рузвельт умер. Всего месяц, бедняга, не дожил до победы. И не сказать, что старый был. Только шестьдесят четыре. А поди ж ты. Сталин ничуть не покривил душой, когда написал Черчиллю: «Я особенно чувствую тяжесть утраты этого великого человека, нашего общего друга». Если бы Рузвельт не умер, все было бы проще. Вряд ли американцы сбросили бы свои бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Там уже все было на мази, уже ушло в Белый дом письмо за подписью Эйнштейна, Оппенгеймера, Бора, Ферми, Сцилларда и других всемирно известных физиков-ядерщиков с призывом к президенту США прекратить работы над созданием атомного оружия. Оно может ввергнуть мир в апокалипсис. Рузвельт бы внял. Но он не успел прочитать этого письма. Прочитал Трумэн. Этот не внял. На Потсдамской конференции в июле 45-го он только что ногами не сучил от нетерпения, ожидая сообщения о первом испытании атомной бомбы. А когда получил шифровку «Бэби родился», чуть не лопнул от самодовольства. Подумал, наверное: теперь с дядюшкой Джо легко будет разговаривать. Как легко бандиту, вооруженному кольтом, разговаривать с безоружным прохожим. Сообщил об испытании, даже не слишком стараясь скрыть свое торжество. Чего он, интересно, ждал? Что Сталин побледнеет, коленки у него задрожат?
Сталин не побледнел. И коленки у него не задрожали. Потому что он знал, о чем президент Трумэн намерен ему сообщить. Еще в марте 45-го, за четыре месяца до Потсдама, Берия представил Сталину обобщенный доклад о состоянии работ в США по реализации «Манхэттенского проекта». Уже через двенадцать дней после сборки первой атомной бомбы в Лос-Аламосе описание ее устройства было передано Курчатову и Кикоину. Сто тридцать тысяч человек было занято в «Манхэттенском проекте», он обошелся американцам в два миллиарда долларов. Понятно, что президент Трумэн хотел получить политические проценты с этих миллиардов. А что он получил? Ничего он не получил. Сталин никак не отреагировал на его сообщение. Просто никак. Будто и не услышал. Американцы подумали: не понял. Попытались разъяснить. А он все равно не понял.
