— Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета?
— Нет. Но…
— По-моему, не обсуждали.
— Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили.
— Погодите, Ицик, — попросил Михоэлс. — Я ничего не могу понять. «Мы» — это кто?
— Как — кто? Вы, я и Эпштейн.
— Когда это было?
— Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года.
Михоэлс задумался и покачал головой:
— Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения.
От возмущения у Фефера покраснели залысины.
— Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались!
— Но не передрались?
— Нет.
— Жаль, — заметил Михоэлс. — Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием.
— Вы — мне?! — изумился Фефер. — Ну, знаете!
— Послушайте! — решительно вмешался Юзефович. — Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать.
— Объясняйте, Ицик, — кивнул Михоэлс, — члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю.
Фефер взял себя в руки.
— Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении.
Михоэлс нашел глазами Шимелиовича.
— Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз.
Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой.
— Когда, вы говорите, это было? — спросил он у Фефера.
— Пятнадцатого февраля сорок четвертого года.
— Пятнадцатого февраля… У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы… Какой-то разговор вроде был… Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение… Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся?
— Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны.
— Я протестую! — заявил Фефер. — Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство…
Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу:
— Сядьте, Фефер! Заседание закончено.
— Вы не имеете права затыкать мне рот!
— Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери.
— Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!
— Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..
Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.
Вышел Шимелиович, коротко кивнув:
— Созвонимся.
Вышел Квитко, спросив:
— У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.
Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:
— Вы плохой актер, Соломон Михайлович.
— У меня просто роль плохая.
Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил «Казбек». Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:
— Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.
— Зачем вы все это устроили?
— У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?
— Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.
— Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК?
— Этот вопрос может решить только президиум.
— Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме.
— Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было?
— Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий.
— Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете.
— Браво, — подумав, сказал Михоэлс. — Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы?
— Потому что вы ставите своих.
— Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.
— Почему это не знаю? — обиделся Фефер. — Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.
— Это форма, — покивал Михоэлс. — Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе «Новое искусство писать драмы». «Драма — это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся». И еще. «Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший». Как и настоящий еврей.
— Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?
— Нет.
— Но почему? Почему?!
— Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? «Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!»
— Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!
— Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.
