И тогда нет ничего милее на свете любой дыры, где есть крепкая крыша над головой, стены, защищающие от холода, огонь в очаге да наваристый мясной суп, чье бульканье прекраснее музыки небесных сфер. И пусть вскоре прозвучит голос архангела, изгоняющего грешника из страны вечного блаженства… в смысле, сержант отправит в караул, но это все потом. Сейчас же есть котелок, ложка, большой кусок местного черного хлеба и отличный аппетит, возбужденный за долгие недели вынужденного поста. Ну чем не райские кущи?
А пейзане не мешают. Их и было-то не больше сотни, как раз все поместились в церкви. Ну не замерзнут же они там? Не должны — северные люди привычны к холоду, и ничего с ними не случится. А завтра выкопают себе землянки, как приказал господин капитан в приступе благодушия. Месье Граммон славится добротой, несмотря на то что из аристократов происхождение имеет.
Ну, это дело не солдатское, чтобы его обсуждать. Пусть о том господа офицеры языками молотят… и челюстями. Они-то небось в помещичьей усадьбе тонкие вина пьют под паштеты, страсбургский пирог и спаржу. Или для спаржи не сезон?
А господа офицеры во главе с командиром батальона (хотя от него и остались две неполные роты) действительно предавались чревоугодию, наслаждаясь гостеприимством и радушием Аполлона Фридриховича. После лишений и голодовки нынешней кампании даже жареная кошка покажется изысканным яством, а тут неожиданное изобилие… Несколько грубоватая, конечно, еда: жирные печеные поросята, заливное из говяжьих языков, караси в сметане, рыбный суп из окуней и ершей, ветчина семи сортов, четыре вида сыра и прочее, сытное и тяжелое для ослабевших желудков. Впрочем, впечатляющее количество и разнообразие способствующих пищеварению вин радовало и внушало надежду на благоприятный исход праздничного ужина. А то, знаете ли, бывали случаи… Но не стоит о грустном — даже если и случатся неприятные последствия, так завтра же не в бой, не так ли? А некоторое расстройство можно и перетерпеть.
— Месье Аполлон, как вы считаете, пойдет ли ваш царь на заключение перемирия? — Капитан Граммон сделал глоток весьма недурного бургундского и поставил бокал на стол. — И почему ваша обворожительная супруга совсем не пьет вина? Будьте здоровы, мадам Манефа!
Разговор шел на французском языке, каковым Манефа Полуэктовна не владела, и при упоминании своего имени она вопросительно посмотрела на мужа. Аполлон Фридрихович перевел:
— Дорогая, француз интересуется, почему вы не пьете.
— Передайте ему пожелание пойти в собачью задницу.
Клюгенау улыбнулся и сообщил месье Граммону:
— Она предложила выпить водки за здоровье Великого Императора всех французов. Господа офицеры поддержат тост дамы?
Господа офицеры встретили предложение одобрительными восклицаниями, и по знаку хозяина кухарка выставила на стол огромную бутыль из почти прозрачного стекла с красочным этикетом и залитым сургучом горлышком.
— Это все нужно выпить? — с опаской уточнил капитан.
— Не переживайте, у нас есть еще! — успокоил Аполлон Фридрихович. — Винокурня Леонтия Шустова на Мясницкой! Поставщик двора Его Величества! Хлебная слеза! Дар русских полей! Ну и прочее…
Клюгенау долго бы еще изрекал похвалы в превосходных степенях, но его супруга решительно взяла дело в свои нежные ручки:
— По полной!
— Что она говорит?
— Неполный стакан оскорбляет славу французского оружия.
— Да?
— Устами женщин и младенцев часто говорит Господь.
— Хорошо! — Капитан поднял налитый расторопной кухаркой стакан: — Vive la France! Vive l'empereur!
Аполлон Фридрихович проследил за движением кадыка месье Граммона и тут же сунул ему соленый огурец:
— Вот! С личного огорода его светлости князя Александра Федоровича Белякова-Трубецкого.
Француз вяло отмахивался, но, справившись с мучительным кашлем и вытерев слезы, переспросил:
— У вас князья работают в огородах?
— А у вас разве нет? — в свою очередь удивился Клюгенау. — Впрочем, вы, кажется, что-то говорили о перемирии?
— Я говорил? — Живительное тепло, разливающееся по всему организму, сделало течение мыслей капитана вялым и тягучим. — Наш Император намерен добиться не перемирия, а капитуляции.
— Чьей?
— Разумеется, вашей.
— Извините, господин Граммон, но я не воюю с Францией.
— Да? — Вялость вдруг сменилась необыкновенной легкостью. — Это легко исправить: прикажите подать перо и бумагу.
После того как все та же кухарка (единственная прислуга в доме, не считая конюха) принесла писчие принадлежности, капитан некоторое время потратил на освоение ручки со стальным пером. Удивительное и странное устройство… И в чернила не нужно макать каждый раз. Потом несколько минут ушло на сосредоточивание. Или сосредоточение? Впрочем, это неважно… главное, чтобы строчки получились ровные. По возможности, конечно.
— Извольте, месье Клюгенау! — француз протянул Аполлону Фридриховичу исписанный лист.
— Что это?
— Документ, в котором Франция объявляет войну непосредственно вам! — Граммон рассмеялся удачной шутке. — За это нужно выпить!
— Непременно, — согласился поручик, бережно складывая бумагу. — Водки?
— Да! За победу французского оружия мы будем пить русскую водку!
Пока офицеры аплодисментами благодарили командира за свежий каламбур, Манефа Полуэктовна спросила у мужа:
— Чего это они?
— Войну мне объявили.
— Нести вторую бутыль?
— Пожалуй, две…
Где-то перед рассветом скрипнула дверь спальни, и сидевший на кровати Аполлон Фридрихович повернул голову. Супруга…
— Чему обязан столь позднему визиту?
Как и водится в приличных семьях, чета Клюгенау спала раздельно, дабы не нарушать благочестие излишним… хм… Да и возраст, точнее, разница в нем. Согласитесь, в пятьдесят четыре года тяжело быть героем не только на войне. Особенно не на войне!
— Что делать, Аполлон? — с несвойственной ранее фамильярностью спросила Манефа Полуэктовна и присела рядом. — Ты уже придумал?
Аполлон Фридрихович с неожиданной теплотой, появившейся впервые за пять лет совместной жизни, провел кончиками пальцев по щеке, застывшей от нечаянной ласки жены:
— Манечка… то есть… да, мне не оставили выбора.
Звякнули детали разобранного для чистки многозарядного пистолета, и этот звук будто пробудил Манефу Полуэктовну:
— Нам не оставили выбора.
— Ты женщина и не должна…
— Перед алтарем… Помнишь? И в радости, и в горе… Не спорь.
Только сейчас Клюгенау обратил внимание, что его супруга одета в мужское платье, и в тусклом свете ночника обрисовывается нечто, заставляющее сердце биться быстрее, а дыхание стать прерывистым и горячим. Как же хороша, право слово!.. Может быть, немного подождать с войной?
