Неожиданности начались уже при входе в харчевню. Среди обычных надписей на языке большеносых я вдруг заметил наши иероглифы! Да-да, читай и удивляйся, здесь, в этом далеком времени и не менее далеком краю, я прочитал два знакомых слова: «Большой дом». Иероглифы были совершенно такие же, как мы их привыкли видеть. Заметив мое удивление, Юй Гэнь-цзы лукаво улыбнулся и поманил меня внутрь. Вне себя от изумления вглядывался я в лица находившихся там людей: вон тот, и тот, и этот без всякого сомнения обладают признаками и чертами, отличающими жителей Поднебесной, хоть и одеты в платья большеносых! Я решительно не знал, что делать, и, несмотря на приятное волнение, охватившее меня при воспоминании о родине, хотел было сразу бежать оттуда. Мне показалось, что я разоблачен. Но я сказал себе: то, что я совершил, то есть мое путешествие сюда, есть хоть и необычное, но никоим образом не преступное деяние, а потому у меня нет причин опасаться разоблачения, пусть даже оно и было бы мне неприятно.
Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было немного) и, конечно, тут же признал во мне «земляка». Земляк-то я, положим, земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу
[44]
и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил господину Юй Гэню, который на это понимающе кивнул: «А-а».
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это подражание следует признать довольно-таки удачным — если не считать иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха. Так, на одной стене было написано: «Кролик, родившийся в Кун-дэ, не ест майских жуков», а на другой: «Белена с рисовым вином и женщина — старый корабль». Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня… Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные копии изделий нашего времени — если не слишком вглядываться, конечно. Моя надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась. Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожим на наш; рис тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать, что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный «Большой дом».
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, «день Солнца», в который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам. К вечеру беготня стихает, и город кажется вымершим. И если бы я не боялся оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум проносящихся мимо редких повозок Ма-шин — именно оттого, что он так редок и неожиданен? — нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых, у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким образом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется привычка, я тебе уже говорил, — раскладывать все свои товары в окнах лавок и освещать их самым бесстыдным образом даже тогда, когда сами лавки закрыты и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или, как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень быстро.
— Н-да, — произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка, хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что не знают, чего бы им предпринять. — Н-да. Куда бы нам пойти? — С высоты своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние, употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором золотистого оттенка: при соответствующем освещении оно подчеркивало бы богатство форм ее несравненного тела еще лучше, чем уже упоминавшееся мною платье с волнистым узором. Пообещав, что госпожа Кай-кун, наверное, не откажет мне в просьбе появиться перед нами в этом одеянии, я постарался как можно красочнее описать те поэтические ощущения, которые вызывает вид ее прекрасного тела; рассказал я и о кошке по имени Мудрец My.
— Да нет, не надо, — возразил мне господин Юй Гэнь-цзы. — В конце концов, туда-то мы всегда успеем. Давайте лучше сначала зайдем вон туда и зальем за воротник пару кружек. — Это — одно из любимейших выражений мастера Юй Гэня. Его не следует понимать буквально; оно означает лишь «выпить чего-нибудь прохладительного».
Мы пересекли широкую площадь и зашли в другую харчевню; она была очень большая, и пахло в ней почти так же, как в питейном шатре на «Празднике осенней Луны». Мастеру Юй Гэню непременно хотелось, чтобы я выпил с ним один Ма-люй, но я, сделав четверть поклона, решительно отказался. Поэтому он выпил свой Малюй без меня, причем не одну, а целых три кружки, с невероятной скоростью влив их в себя одну за другой. Не знаю, как это удается большеносым. У нас человек просто лопнул бы, поглотив такое количество жидкости. Но господин Юй Гэнь был доволен. Пена от напитка Малюй осталась у него на бороде, и он смахнул ее с видимым удовольствием. Я пил виноградное вино. Точнее сказать, я заказал слуге бокал вина, который он передо мной и поставил. Я лишь пригубил немного, но пить не стал. Вино было невероятно терпкое. Мне показалось даже, что ногти на руках и на ногах у меня втягиваются обратно в тело. В харчевне было очень шумно. Группа музыкантов играла изо всех сил. Кто-то даже пел, но пели плохо. Чтобы хоть немного ослабить этот ужасный запах, мы зажгли себе по одной Да Ви-доу. Когда они додымились до конца, мы покинули это заведение.
