Однако уговорить мать исполнить ее любимые старинные танцы
не удалось.
Должно быть, было уже весьма поздно, когда объявили о
приходе нежданного посетителя. За исключением Бартолы и Маттео, которых я
незадолго до этого проводил в спальню и оставил на попечение нашей старой няни
Симонетты, никто еще не покинул главный зал.
Капитан стражи отца вошел в зал и, щелкнув каблуками, с
поклоном сообщил:
– Мой господин, похоже, в дом пришел человек высокого
ранга, однако, как он утверждает, его нельзя принимать при свете, а потому он
требует, чтобы вы сами вышли к нему.
Все сидевшие за столом сразу насторожились, а мать побелела
от гнева и обиды.
Никто и никогда еще не смел «требовать» чего-либо от моего
отца.
Я отчетливо видел, что капитан стражи, старый служака, много
повидавший на своем веку, участвовавший в жесточайших битвах с наемниками,
бродившими по всей Европе, был в тот момент насторожен и слегка взволнован.
Отец молча поднялся из-за стола, но не сдвинулся с места.
– Как вы соизволите поступить, мой господин?
Соблаговолите ли выполнить требование гостя или прикажете мне передать этому
сеньору, чтобы он немедленно покинул замок? – спросил капитан.
– Скажи ему, что он желанный гость в моем доме, –
ответил отец. – и что во имя Христа, нашего Спасителя, мы окажем ему
наивысшее гостеприимство.
Тон, которым он произнес это, успокаивающе подействовал на
всех присутствовавших за столом, за исключением моей матери, которая пребывала
в растерянности и не знала, как следует поступить.
Капитан бросил на отца хитрый взгляд, словно говоря тем
самым, что его не проведешь, но тем не менее вышел из зала, чтобы передать
приглашение.
Отец не стал снова садиться. Он постоял, глядя куда-то вдаль
широко раскрытыми глазами, а затем вскинул голову, будто вслушиваясь, после
чего повернулся и щелкнул пальцами, привлекая внимание двух стражников, в
оцепенении застывших в разных концах зала.
– Пройдите по всем помещениям, посмотрите, все ли в
порядке, – спокойным голосом распорядился он. – Кажется, я слышу в
доме птичий щебет. Во дворе стало тепло, и повсюду распахнуты окна.
Эти двое удалились, а их места в зале мгновенно заняли двое
других караульных. Само по себе это показалось мне необычным, ибо означало, что
солдат в замке было больше, чем всегда.
Капитан возвратился один и вновь склонился перед отцом:
– Мой господин, он отказывается выходить на свет и
заявляет, что вы сами должны выйти к нему и что у него нет времени для долгого
ожидания.
И тогда я впервые увидел своего отца воистину разгневанным.
Даже наказывая поркой меня или какого-нибудь деревенского мальчишку, он
относился к такой обязанности с некоторой ленцой. Сейчас тонкие черты его лица,
сами пропорции которого словно специально были созданы для олицетворения
спокойствия, исказились в безудержном гневе.
– Да как он смеет?! – прошептал отец, но его слова
отчетливо услышали все в зале.
Стремительно обогнув стол, он на миг приостановился, а затем
решительным шагом направился к выходу в сопровождении поспешившего за ним
капитана стражи.
Вскочив со стула, я бросился следом, слыша за спиной рыдания
матери и ее мольбу:
– Витторио, верни-и-ись!..
Но я сбежал вниз по ступеням и вышел во внутренний двор.
Только там отец резко обернулся и уперся рукой мне в грудь, заставив
остановиться.
– Оставайся на месте, сын, – мягко произнес
он. – Я сам разберусь.
С того места, где я стоял – прямо возле двери в
башню, – был хорошо виден край двора. Там, у самых ворот, при ярком свете
факелов отчетливо вырисовывалась фигура странного гостя – сеньора, не
пожелавшего пройти в освещенный зал, хотя, похоже, сверкающая иллюминация
крепостного двора его отнюдь не смущала.
Огромные ворота сводчатого въезда на ночь всегда запирались.
Оставалась открытой только узкая дверь в рост человека – и теперь в ее проеме
стоял незнакомец в великолепном бархатном одеянии цвета красного вина,
освещенный с обеих сторон ярким светом потрескивавших факелов и, как мне
показалось, торжествующий.
Покрой его одежды едва ли соответствовал последней моде, но
каждая деталь костюма – от расшитого драгоценными камнями камзола до пышных
рукавов из атласных и бархатных лент – была одинаково насыщенного цвета, как
если бы все было тщательно выкрашено в лучших красильнях Флоренции.
Даже драгоценные камни, вшитые в ворот камзола, равно как и
те, которые свисали с тяжелой золотой цепи на шее, были цвета красного вина –
скорее всего, гранаты, а быть может, даже рубины.
Густые черные волосы глянцевитыми волнами спадали на плечи
неизвестного посетителя, но мне никак не удавалось разглядеть его лицо, скрытое
в густой тени, отбрасываемой широкими полями бархатной шляпы. Я смог лишь на
мгновение увидеть проблеск очень белой кожи – очертание подбородка и часть шеи.
С пояса мужчины свисал огромный палаш в старинных ножнах, а на одно плечо был
небрежно наброшен бархатный плащ того же цвета темного вина, расшитый, как
показалось мне издали, какими-то замысловатыми золотыми символами.
Изо всех сил напрягая зрение, я пытался различить загадочные
знаки, и мне показалось, что в полосе изысканной вязи проступают очертания
звезды и полумесяца… Однако разделявшее нас расстояние действительно было
слишком большим.
Рост таинственного незнакомца можно было назвать поистине
впечатляющим.
Мой отец остановился совсем рядом с ним, но, когда
заговорил, его спокойный голос звучал очень тихо, и я не смог расслышать ни
слова. А загадочный гость, черты лица которого, кроме улыбающихся губ и
белоснежных зубов, по-прежнему ускользали от взора, издал некое непонятное звукосочетание,
прозвучавшее, как мне показалось, одновременно и сердито, и соблазнительно.
– Во имя Господа нашего и Спасителя немедленно
убирайтесь вон из моего дома! – внезапно выкрикнул отец. Затем
молниеносным движением подался вперед и силой вытолкнул великолепного
незнакомца за калитку. Я был потрясен.
Но из гулкой тьмы снаружи неожиданно послышался лишь
негромкий, мелодичный, презрительный смех, – и, кажется, ему вторили
другие, а затем я расслышал оглушительный грохот копыт, как если бы несколько
всадников одновременно пустили лошадей вскачь.
Мой отец сам захлопнул дверь, повернулся и сотворил крестное
знамение, а затем сложил ладони в молитвенном жесте.
– Милостивый Боже, да как они посмели! –
проговорил он, обращая взгляд к небесам.
