– Отец, я не понимаю, в чем дело. Прошу, объясни же мне
наконец!
– Витторио, завтра с первыми же лучами солнца ты должен
отправиться во Флоренцию с письмами, которые я подготовлю сегодня. Для этой
борьбы мне понадобятся не только сельские священники. А теперь иди и готовься к
путешествию.
Внезапно он посмотрел вверх и словно прислушался к чему-то,
затем огляделся вокруг. Я видел, как за окнами меркнет свет, а сами мы
постепенно превращаемся в не более чем туманные силуэты. Я поднял сброшенный
отцом на пол канделябр.
Вынимая из канделябра одну из свечей и зажигая ее от факела
у дверей, я не переставал наблюдать за отцом со стороны, равно как и пока нес
свечу обратно, а затем зажигал от нее все остальные потухшие свечи.
Какое-то время он прислушивался, молчаливый и встревоженный,
а затем, не издав ни малейшего звука, поднялся с места и оперся кулаками о
стол. Похоже, он даже не обратил внимания на горевшие свечи, ярко озарявшие его
потрясенное, измученное лицо.
– Что ты слышишь, мой господин? – спросил я,
бессознательно употребив формальное обращение.
– Страшные бедствия… – прошептал он. –
Пагубные невзгоды, которые лишь Бог смог вынести из-за наших грехов. Тебе
следует хорошо вооружиться. Приведи в церковь свою мать, брата и сестру. И
поспеши. Солдатам приказания уже отданы.
– Может быть, следует принести немного еды, хотя бы
пива и хлеба? – спросил я.
Он кивнул, хотя вряд ли это его беспокоило.
Меньше чем через час мы собрались в церкви, вся семья
полностью, включая пятерых дядьев и четырех теток, а еще с нами были теперь две
няньки и Фра Диамонте.
Вперед, как для мессы, вынесли маленький алтарь с тончайшей,
украшенной вышивкой напрестольной пеленой и массивными золотыми канделябрами с
зажженными свечами. Распятие Господа нашего Христа засияло на свету – древний,
выцветший и истончившийся со временем резной образ, который висел на стене со
времен святого Франциска, после того как, по преданию, два столетия тому назад
великий святой останавливался в нашем замке.
То был обнаженный Христос, каким его часто изображали в
старину, и фигура истерзанного мученика не имела ничего общего с крепкой,
исполненной чувственности плотью, какую изображают на современных распятиях.
Наша реликвия поразительно не соответствовала веренице выстроенных как на парад
святых в сверкающем алом и золотом убранстве – творениям приглашенных отцом
флорентийских живописцев.
Мы сели на простые, некрашеные, внесенные для нас скамьи.
Никто не проронил ни слова, ибо в то утро Фра Диамонте отслужил мессу и поместил
в дарохранительницу Тело и Кровь Господа нашего. Отныне нашу церковь можно
было, как и прежде, с полным правом называть Домом Господним.
Мы успели-таки вкусить хлеба и выпить по глотку пива возле
передних дверей, но все происходило в полном молчании.
Только отец время от времени выходил из храма, бесстрашно
пересекал ярко освещенный внутренний двор и созывал своих солдат из башен и со
стен, а иногда даже сам взбирался на стены, дабы собственными глазами
убедиться, что все находится под надежной защитой.
Мои дядья пришли в полном боевом облачении, тетки пылко
молились, перебирая четки, Фра Диамонте пребывал в замешательстве, а мать ни на
шаг не отходила от перепуганных младших детей, хотя сама была бледна как смерть
и мучилась дурнотой – возможно, причиной тому было дитя в ее чреве.
Казалось, ночь пройдет без неприятностей.
Примерно за два часа до рассвета меня вывел из легкой
дремоты ужасный крик.
Отец сразу вскочил на ноги, остальные мужчины тут же
выхватили мечи и крепко сжали рукоятки узловатыми пальцами.
Крики в ночи звучали все громче, они доносились отовсюду, со
стороны сторожевых постов раздавались сигналы тревоги, на всех башнях
беспорядочно трезвонили старые колокола.
Отец схватил меня за руку.
– Идем же, Витторио, – сказал он и сразу же поднял
кольцо, откинул крышку люка и всунул мне в руку большой канделябр, стоявший на
алтаре.
– Быстро! Забери с собой вниз мать, теток, сестру и
брата и не вздумай выходить оттуда, что бы ты ни услышал! Ты понял? Ни в коем
случае не выходите оттуда! Закрой за собой люк и оставайся там! Делай все так,
как я тебе сказал!
Я сразу же повиновался, подхватил Маттео и Бартолу и
заставил их спуститься по каменным ступеням.
Мои дядья ринулись к дверям, ведущим во внутренний двор, на
ходу выкрикивая боевые кличи своей молодости, тетушки не могли сдвинуться с
места и в полубессознательном состоянии цеплялись за алтарь, а моя мать всем
телом прильнула к мужу.
Отец уже с трудом сдерживался, готовый вот-вот взорваться от
ярости. Я потянулся было за самой старой тетушкой, но она замертво упала перед
алтарем… И тогда отец снова ринулся ко мне, силой втолкнул меня в тайник и
захлопнул крышку люка.
Мне оставалось только запереть замок, как показывал отец,
повернуться и в мерцании свечей встретиться взглядом с испуганными Бартолой и
Маттео.
– Спускайтесь вниз до самого конца, – крикнул
я, – до упора!
Они едва не падали, с трудом преодолевая узкие крутые
ступени и с жалобным видом оборачиваясь ко мне.
– Что происходит, Витторио, почему они хотят причинить
нам вред? – спросила ничего не понимающая Бартола.
– Я хочу сразиться с ними, – заявил Маттео. –
Витторио, отдай мне свой кинжал. У тебя есть еще меч. Это несправедливо.
– Ш-ш-ш-ш… успокойся, делай все так, как велел отец. Ты
думаешь, я доволен, что не могу быть там с остальными? Веди себя хорошо!
Я с трудом проглатывал слезы. Там, наверху, осталась моя
мать! И мои тетушки!
Воздух в подземелье был сырым и промозглым, но меня это даже
радовало, ибо я был весь в поту, а рука затекла под тяжестью громоздкого
золотого подсвечника. Наконец мы втроем добрались до дальнего конца убежища и в
полном изнеможении рухнули там, тесно прижавшись друг к другу. Прикосновение к
холодному камню стены подействовало на меня успокаивающе.
Какое-то время мы сидели молча, не в силах вымолвить хоть
слово, и в царившей вокруг тишине я отчетливо слышал доносящиеся сверху вопли
отчаяния и страха, панические возгласы, топот бегущих ног и даже ржание
испуганных лошадей. Похоже было на то, что лошади прорвались в церковь над
нашими головами… Что ж, и такое вполне возможно…
