Я вскочил с кровати, чтобы наконец схватить и убить
негодяйку, но она мгновенно обхватила рукой мою голову и плотно прижалась левой
грудью к моему рту. Все ее движения были неотразимо женственными, и в то же
время в них ощущалась недюжинная сила. И вновь реальность как будто
растворилась, рассеялась словно легкий дымок над костром, и мы опять оказались
на цветущем лугу, безраздельно принадлежавшем лишь нам двоим – нашим неустанным
и нерушимым объятиям. Я сосал ее молоко, как если бы она была и девой, и
матерью, и девственницей, и королевой, одновременно мощными толчками проникая
внутрь ее и заставляя раскрыться все не успевшие еще распуститься бутоны.
Внезапно она отпустила меня, и я рухнул вниз. Беспомощный,
оцепеневший, не в силах и пальцем пошевелить, чтобы задержать, не позволить ей
исчезнуть, я вновь лежал на своей постели, ощущая струящийся по лицу пот и
неукротимую дрожь во всем теле.
У меня не было сил даже сесть. Я не мог делать вообще хоть
что-нибудь. Лишь перед глазами вспышками мелькали неясные видения: поляна с
цветущими нежно-белыми и красными ирисами – самыми прелестными цветами Тосканы,
дикими ирисами моей родины, пестревшими в ярко зеленеющих травах, и Урсула –
убегающая от меня все дальше. Но все эти картины были призрачными и не
способными, как прежде, раздвинуть стены моей крошечной, словно тюремная
камера, комнаты. Они промелькнули, подобно легкой вуали скользнув по моему
лицу, как будто с той лишь целью, чтобы этим щекочущим, шелковистым, невесомым
прикосновением причинить мне еще большие страдания.
– Колдовство… – прошептал я, тяжко вздохнув, и с
мукой в голосе обратился к Господу: – Боже, если ты когда-нибудь вверял меня
заботам ангелов-хранителей, призови их сейчас, дабы они укрыли крыла-ми своего
подопечного! Я так нуждаюсь в их защите!
Наконец, трясясь словно в лихорадке и с затуманенными
глазами, я сел, потирая шею и ощущая холодок, пробегающий по спине и по тыльным
сторонам рук. Я по-прежнему был охвачен желанием.
Я зажмурил глаза, отказываясь думать о ней, но при этом
желая почувствовать хоть что-нибудь, попасть под воздействие любого источника
возбуждения, который смог бы остудить это неутолимое желание.
В конце концов я снова лег на спину и оставался совершенно
недвижимым до тех пор, пока это безумное наваждение не исчезло.
Только тогда ко мне вернулось сознание того, что я мужчина,
ибо какое-то время я отнюдь не мог считать себя таковым.
Я поднялся с постели, прихватил с собой потухшую свечу и по
изогнутым каменным ступеням винтовой лестницы спустился в общую комнату
гостиницы, стараясь двигаться бесшумно и не обращать внимания на затопившие
глаза слезы. От свечи, укрепленной на стене в начале коридора, я зажег свой
огарок и пошел обратно, тщательно прикрывая рукой крошечный язычок
колеблющегося пламени и непрестанно вознося молитвы Господу.
Вернувшись в свою комнату, я поставил свечу на место, а
потом взобрался на подоконник и выглянул в окно в надежде увидеть хоть
что-нибудь.
Ничего… Абсолютно ничего, кроме жуткого обрыва внизу –
крутой стены, по которой не смогла бы подняться ни одна девушка из плоти и
крови. А выше – безмолвное, бесстрастное небо и рассыпанная по нему горстка
звезд, то и дело скрывавшаяся за стремительно летящими облаками, словно
отгораживаясь таким образом и от меня, и от моих молитв, и от моих бед.
Казалось, погибель моя совершенно неизбежна.
Я обречен был стать жертвой этих демонов. Она совершенно
права. Разве в моих силах отомстить им, как они того заслуживают? Разве в столь
чудовищных обстоятельствах я смогу что-либо сделать? И все же я непоколебимо
верил, что добьюсь своего. Убежденность моя в успехе была не менее твердой, чем
уверенность в реальности существования той ведьмы, к которой я прикасался собственными
пальцами, которая сумела разжечь во мне эти гнусные помыслы, противоречившие
моему существу, и которая вместе с сотоварищами по ночным разбоям явилась,
чтобы погубить все мое семейство.
Я не мог избавиться от видений и образов той кошмарной ночи,
перед глазами неотступно стояла она – ошеломленная, окаменевшая в дверях нашей
церкви. Мне никак не удавалось забыть вкус ее губ. Воспоминания о ее грудях
лишали меня способности мыслить, а тело изнывало в сладкой истоме, как если бы
я по-прежнему утолял страстную жажду, приникнув к нежному соску.
«Обуздай же наконец свои чувства, – уговаривал я
себя. – Ты не можешь сбежать… Ты не можешь отправиться во Флоренцию… Ты не
можешь вечно жить лишь воспоминаниями о бесчеловечных убийствах, свидетелем
которых стал в ту ночь. Это невозможно, немыслимо! Ты не сможешь…»
Мне вдруг пришло в голову, что сам я остался в живых только
благодаря ее вмешательству, – и рыдания перехватили горло.
Это она, ведьма с пепельными волосами, которую я проклинал с
каждым вздохом, остановила того, кто скрывал свое лицо под капюшоном, и не
позволила ему убить и меня. А ведь он был так близок к полной победе!
И вдруг на меня снизошло спокойствие Что ж, чему быть, того
не миновать, и если мне суждено умереть, то ничего другого не остается – выбора
действительно нет. Но прежде я просто обязан отомстить – так или иначе
расправиться с ними.
С восходом солнца поднялся и я. С беспечным видом
прогуливаясь по городским улицам, небрежно закинув свои мешки через плечо, как
будто в них не заключалось целое состояние, я осмотрел значительную часть
Санта-Маддаланы, ее узкие, лишенные всякой растительности, вымощенные камнем
улицы, дома, возведенные несколько столетий тому назад. Возможно, некоторые здания
с хаотически расположенными, совершенно нелепыми на вид мортирами-камнеметами
были построены еще во времена Римской империи.
То был тихий, уютный, красивый и процветающий город.
Уже принялись за работу кузнецы, столяры-краснодеревщики и
шорники; я заметил нескольких сапожников, усердно тачавших великолепные
туфли и рабочие сапоги; увидел и весьма солидное число ювелиров, создававших
необыкновенной красоты украшения из драгоценных металлов; попадались
оружейники, мастера, изготавливавшие ключи и самые разнообразные инструменты, а
также кожевники и меховщики.
Я проходил мимо богатых лавок, где продавались модные ткани,
привезенные, видимо, прямо из Флоренции, кружева с севера и юга и настоящие
восточные пряности. Мясники в изобилии предлагали свежее мясо. Едва ли не на
каждом шагу попадались винные лавки. Мне случилось пройти мимо двух нотариусов
и нескольких писцов. Все они были весьма заняты своей работой и не могли
пожаловаться на отсутствие клиентов, равно как и встретившиеся на моем пути
врачи – хотя, наверное, правильнее будет назвать их аптекарями.
Через городские ворота одна за другой въезжали телеги, и еще
до того, как солнце поднялось над аккуратными черепичными кровлями и брусчатой
мостовой, по которой я поднимался в гору, на улицах царила толчея.
