Вы сочтете меня прагматичным, дерзким, временами шокирующим.
Но мне не остается ничего другого, кроме как в полной мере использовать весь
арсенал имеющихся в моем распоряжении средств описания. К тому же хочу
напомнить, что английский ныне не является языком одной страны – и даже не
двух, не трех и не четырех, – он стал языком всего современного мира, от
захолустий штата Теннесси до самых отдаленных кельтских островов и даже многонаселенных
крупных городов Австралии и Новой Зеландии.
Я – человек эпохи Возрождения. А это значит, что я начисто
лишен предрассудков, привык глубоко вникать во все, с чем сталкиваюсь, и без
предубеждения впитывать в себя любые полученные знания. Этим же объясняется и
моя твердая уверенность в том, что всеми моими действиями руководит некая
высшая сила.
Что же касается моего родного итальянского… Произнесите мое
имя – Витторио – и прислушайтесь к его мягкому звучанию, вдохните этот язык
словно аромат, исходящий от других имен в моем повествовании… Этот язык кроме
прочего удивительно мелодичен, сравните, например, английское слово stone с его
трехсложным аналогом pi-ea-tra.
[1]
Никогда на земле не
существовало более нежного языка. Я до сих пор говорю на всех других наречиях
мира с тем итальянским акцентом, который еще и сегодня можно услышать на улицах
Флоренции.
А то обстоятельство, что мои англоговорящие жертвы, несмотря
на такой акцент, считают мои льстивые речи столь привлекательными и воздают
похвалы моему мягкому, глянцевитому итальянскому произношению, служит мне
постоянным источником блаженства.
Но притом я отнюдь не счастливец. Не думайте так обо мне.
Ради того, чтобы поведать о счастливом вампире, я не стал бы
писать книгу.
У меня кроме сердца есть еще и разум, а под внешней
утонченностью и изысканностью неземного облика, коим я обязан, конечно же,
некой высшей силе, скрывается та непостижимая, таинственная субстанция, которую
среди людей принято называть душой и которой я, несомненно, обладаю. Никакое
количество испитой крови не способно уничтожить мою бессмертную душу и
превратить меня в заурядного преуспевающего выходца с того света.
Ладно. Не в этом дело. Я готов начать.
Разве что прежде не могу не процитировать несколько строк из
произведения удивительного но, к сожалению, забытого писателя Шеридана Ле Фаню,
уроженца Дублина, умершего в 1873 году. Обратите внимание на свежесть языка и
на потрясающую эмоциональную выразительность произнесенного в состоянии тревоги
монолога капитана Бартона – терзаемого духами героя рассказа «Домочадец»,
одного из множества блестяще написанных автором повествований о привидениях.
«Сколь ни сильны были мои сомнения в достоверности того, что
нас учили обозначать словом «откровение», один из фактов, для меня абсолютно
несомненных, состоит в том, что за пределами нашего мира действительно
простирается другой, бесплотный мир – некая система, деятельность которой из
сострадания обычно скрыта от нас; и эта предположительно существующая
система иногда лишь частично, и притом весьма пагубным образом, раскрывается
перед нами. Я уверен… Я знаю… Бог существует – ужасный Бог… И возмездие
настигнет виновных самыми таинственными и непостижимыми путями – через
посредничества самые неопределенные и чудовищные… Существует некая бесплотная
система – великий Боже, сколь глубоко я убежден в этом! – система
порочная, безжалостная, всемогущая. Она преследует меня, и отныне я вечно буду
испытывать страдания проклятых!»
Что вы думаете об этом?
Я лично глубоко потрясен этими выражениями и едва ли
осмелюсь назвать нашего Бога «ужасным» или нашу систему «порочной». Однако,
судя по всему, в этих словах слышится отзвук неумолимой истины, и, хотя они
представляют собой плод художественного вымысла, в эмоциональном накале им не
откажешь.
Они весьма значимы для меня, потому что на мне самом лежит
страшное проклятие, весьма особенное и совершенно необычное для вампира.
Уверен, другие вампиры не переживают ничего подобного. Но из-за проклятия
страдаем все мы, будь то люди или вампиры, – словом, все те, кто умеет
чувствовать и не утратил способности плакать. Мы знаем, что проклятие давит на
нас непереносимым бременем и что в нашем распоряжении нет ничего, способного
противостоять этой силе и притягательности этого знания.
В конце книги мы можем вновь вернуться к этой теме.
Посмотрим, какие выводы вы сделаете из моего повествования.
Вечереет. Остатки былого великолепия самой высокой башни
замка моего отца все еще дерзко возвышаются на фоне услаждающей глаз картины
звездного неба, и я могу рассмотреть из башенного окна освещенные лунным
сиянием холмы и долины Тосканы, да что там – даже мерцающее за шахтами Каррары
море. Цветущие на крутых склонах девственных гор травы источают нежный аромат –
я ощущаю его даже здесь, а в шелковом сумраке ночи ярко вспыхивают
фиолетово-красные или белые стрелы удивительных тосканских ирисов.
Окруженный красотами волшебной природы и словно под ее
защитой, я пишу, ожидая того момента, когда полная, но на удивление тусклая и
мрачная луна покинет меня, затаившись в облаках. И тогда я зажгу, как обычно,
полдюжины приготовленных заранее свечей в массивных серебряных канделябрах
грубой работы, некогда стоявших на письменном столе отца – в те времена еще
полновластного хозяина на этой горе и во всех прилегающих селениях и надежного
союзника в дни мира и войны великого города Флоренции и его неофициального
правителя. В те незапамятные времена мы были богаты, бесстрашны, любознательны
и чрезвычайно довольны собой.
Теперь позвольте мне рассказать о том, что ушло навсегда.
Глава 2
Моя краткая смертная жизнь, красоты
Флоренции, великолепие нашего замка… О том, что кануло в Лету
Я умер в шестнадцать лет. По тем временам я считался
красивым юношей: высокого роста, с густыми каштановыми волосами до плеч, с
карими глазами, слишком живыми для холодного созерцания, делавшими меня
несколько похожим на гермафродита, с тонким носом и небольшим ртом, который не
выдавал ни особой чувственности, ни алчности. Именно внешность помогла мне
дожить до настоящего времени.
Последнее утверждение справедливо для большинства вампиров,
и не верьте тем, кто приводит иные аргументы. Своей судьбой мы обязаны прежде
всего красоте. Иными словами, нас делают бессмертными те, кто не в силах
устоять перед нашим обаянием.
Выражение моего лица едва ли можно назвать детским, скорее –
почти ангельским. Густые, темные, нависающие брови поглощают естественный блеск
глаз, лоб можно было бы считать несколько высоковатым, не будь он столь прямым,
а масса вьющихся каштановых волос волнами обрамляет щеки. В сравнении с
остальными чертами украшенный ямочкой квадратный подбородок кажется, пожалуй,
чрезмерно волевым.
