За час ходьбы мне встретились два сельских жилища, и в
каждом из них я выпил по чашке холодной воды вместе с хозяевами.
Везде было одно и то же: разговоры о райской жизни, в
которой нет места ни изощренным злодеям, ни ужасным наказаниям, о том, что это
наиболее спокойное и тихое место на всей земле и что здесь рождаются
исключительно здоровые и красивые дети.
Вот уже много лет разбойники не осмеливаются нападать на
путников в лесных чащах… Разумеется, никогда не знаешь, с кем столкнешься, но
город прекрасно защищен от нападений, и вокруг царит мир.
– Вот оно как? И даже на дороге к северу? –
спросил я.
Как выяснилось, никто из селян даже не слышал о
существовании дороги на север.
Когда я расспрашивал их о больных, калеках или убогих,
ответы были одни и те же: какой-то доктор, или священник, или какой-нибудь
орден странствующих братьев или монахинь увозил несчастных в какой-то
университет или какой-то город. Они искренне признавались, что вспомнить
какие-либо подробности не могут.
Я возвратился в город задолго до сумерек – шел, оглядываясь
по сторонам, заходил по пути в каждую лавку и старательно придерживался
разработанной тактики: вглядывался в каждого встречного так пристально, как
только мог, но не привлекая к себе излишнего внимания.
Разумеется, я не надеялся, что мне удастся обследовать
целиком хотя бы одну улицу, но намеревался извлечь из своей прогулки максимум
пользы.
У торговцев книгами я наткнулся на старую «Грамматику» и
«Историю францисканцев», а также на выставленные для продажи великолепные
Библии. Чтобы разглядеть книги получше, пришлось вынуть их из застекленных
витрин.
– Как пройти отсюда на север? – спросил я
неприветливого продавца, облокотившегося о прилавок и смотревшего на меня
сонными глазами.
– Север? Никто здесь не ходит на север, – проговорил
он и зевнул прямо мне в лицо. Он был одет безукоризненно, в новую одежду без
малейших следов починки, и носил прекрасные сапоги из кожи великолепной
выделки. – Послушайте, у меня есть куда более роскошные книги, чем
эти, – заявил он.
Я притворился заинтересованным, затем вежливо сообщил, что
почти все предложенные им издания у меня уже имеются, а потому я не нуждаюсь в
их приобретении, и поблагодарил его за внимание.
Я зашел в трактир, где мужчины играли в кости и громко
кричали в азарте, как если бы им больше нечем было заняться. А затем прошелся
по кварталу булочников, который наполняли восхитительные ароматы
свежевыпеченного хлеба.
Никогда в жизни я не ощущал себя столь одиноким, проходя
мимо людей, внимательно прислушиваясь к их любезным разговорам и снова и снова
слыша все те же сказки о безбедном, благословенном существовании.
При мысли о наступающей ночи кровь холодела в моих жилах. И
что это за загадочная дорога на север? Никто, буквально никто, кроме
священника, даже бровью не повел при упоминании об этой стороне света.
Примерно за час до наступления темноты я оказался в лавке,
владелица которой – торговка шелками и кружевом из Венеции и Флоренции – не
проявила в отличие от остальных особого терпения к моей склонности бесцельно
бродить по городу, несмотря на то что понимала: я человек не бедный.
– Да что вы пристаете ко мне со своими
вопросами? – вспылила эта усталая и измотанная женщина. – Вы думаете,
легко заботиться о заболевшем ребенке? Взгляните сами!
Я уставился на нее словно на сумасшедшую. И тут меня осенило
– я точно знал, что она имеет в виду. Заглянув за занавеску, я увидел узкую
грязную постель и дремлющего на ней ребенка – ослабленного лихорадкой, явно
серьезно больного.
– Вы думаете, это легко? Проходит год за годом, а лучше
ей не становится, – с отчаянием в голосе сказала женщина.
– Простите меня, – отозвался я. – Но что
можно предпринять?
Женщина неистово рванула шитье и отложила в сторону иглу.
Казалось, терпение ее иссякло.
– Что можно было бы предпринять? Вы хотите сказать мне,
что сами не знаете? – прошептала она. – Вы, такой умный с виду
господин?! – Она прикусила губу. – А мой муж говорит, что пока еще
рано, и мы продолжаем терпеть все это.
Она вернулась к своему занятию, бормоча что-то себе под нос,
а я, ужаснувшись, но пытаясь сохранить на лице невозмутимое выражение, заставил
себя выйти из лавки. Заглянув еще в пару магазинчиков, я не увидел ничего
необычного. Однако в третьем обнаружил явно обезумевшего старика, срывавшего с
себя одежду, и двух его дочерей, безуспешно пытавшихся утихомирить отца.
– Пожалуйста, позвольте мне помочь вам, – поспешил
я предложить свои услуги.
Мы усадили слабого, сморщенного старика в кресло и надели на
него рубаху. В конце концов он успокоился.
– Ох, слава Господу, ждать осталось уже недолго, –
сказала одна из дочерей, отирая испарину со лба. – Это милость Божья.
– Почему ждать осталось недолго? – спросил я.
Она взглянула на меня, но быстро отвела глаза в сторону.
Потом снова повернулась ко мне.
– Ох, вы приезжий, синьор, простите меня… Вы так молоды…
А когда подошли, то показались мне совсем еще мальчиком. Я имею в виду, что Бог
будет милостив. Ведь он очень стар.
– Хм-м-м, я понимаю, – сказал я.
Она бросила на меня холодный, отливавший металлом взгляд.
Я поклонился и пошел к выходу из магазина. Старик снова
принялся стаскивать с себя рубашку, и тогда вторая дочь, не проронившая до того
ни слова, шлепнула его.
Я вздрогнул от неожиданности, но не остановился, ибо
поставил себе целью увидеть как можно больше.
Пройдя мимо портновских лавок, где царило спокойствие, я
оказался наконец в квартале торговцев фарфором и увидел двоих мужчин, споривших
по поводу происхождения затейливого крестильного подноса.
Родильные подносы, которые когда-то использовались для
подхватывания ребенка при появлении его на свет из утробы матери, уже в мое
время превратились в модные подарки по случаю рождения. Это были большие
тарелки, тщательно разрисованные прелестными символами домашнего очага, и в
этой лавке был выставлен внушительный ассортимент подобных предметов утвари.
Я услышал спор еще до того, как меня заметили.
Один из спорщиков заявил, что покупает этот проклятый
поднос, в то время как другой отговаривал его, сомневаясь в том, что младенец
вообще выживет, а потому подарок может оказаться преждевременным; третий же
утверждал, что в любом случае женщина с восторгом примет столь прекрасный,
великолепно расписанный поднос.
