– О нет, Урсула, позволь мне увидеть, что произойдет
дальше, – прошептал я, уже в тот момент ощущая, как вокруг меня сгущаются
грозные тучи, словно уплотнялся сам воздух, пронизанный особыми запахами,
звуками и острой чувственностью.
«Ах, люблю тебя, хочу тебя, да, не стану и не желаю отрицать
это», – хотелось мне сказать. Мне чудилось, будто я вновь обнимаю ее, лежа
на влажном ковре из трав, но то было лишь фантазией, и не было вокруг
ярко-красных полевых цветов – на самом деле меня тащили куда-то, а она лишь
истощила меня, по собственной прихоти разрывая мне сердце.
Я хотел осыпать ее проклятиями. Повсюду нас окружали цветы и
травы, и она сказала: «Беги!» Но это было совершенно немыслимо, все происходило
лишь в моем воображении – и ее впивавшиеся в меня губы, и ее тело, по-змеиному
обвившее меня…
Какой-то французский замок… Такое впечатление, что меня
переправили на север.
Я открыл глаза.
Да, действительно, все как при французском дворе.
Даже тихо доносившаяся до меня спокойная музыка заставила
вдруг вспомнить старинные французские песни, которые я слышал, сидя за ужином,
в далеком детстве.
Я с трудом очнулся и увидел, что сижу, скрестив ноги, на
ковре. Пытаясь окончательно прийти в себя, я принялся растирать шею и
одновременно в растерянности оглядывался вокруг в поисках оружия, которое у
меня отняли. Однако голова вновь закружилась, я потерял равновесие и упал навзничь.
Откуда-то издалека снизу по-прежнему лились звуки музыки,
мелодия все время повторялась, и это однообразие наводило тоску. Точнее,
мелодии как таковой не было вовсе – лишь приглушенная барабанная дробь и
высокие завывания рожковых.
Я взглянул вверх. Несомненно, во всем чувствуется
французский стиль: узкий и высокий сводчатый проход с остроконечными арками
ведет к длинному балкону снаружи, а внизу, под балконом, набирает силу веселое
и шумное празднество. Модные французские гобелены с изображенными на них дамами
в высоких конусообразных шляпах и белоснежными единорогами.
Во всем ощущалась атмосфера древности – словно передо мной
была одна из иллюстраций, часто встречающихся в старинных рукописных книгах:
придворный поэт нараспев читает какое-нибудь удручающе скучное и утомительное
произведение вроде «Романа о Розе» или сказки о плутоватом Рейнеке-Лисе.
Окно было задрапировано синим атласом, затканным
геральдическими лилиями – символом французской монархии. Высокий дверной проем,
как и та часть оконной рамы, которую я мог разглядеть лежа, были украшены
кое-где осыпавшейся от времени филигранью. Все застекленные шкафчики были
позолочены и расписаны во французском стиле – надуманном и застывшем. Я
обернулся.
У меня за спиной стояли два человека в длинных окровавленных
блузах с толстыми кольчужными рукавами. Они сняли остроконечные шлемы и
уставились на меня ледяными светлыми глазами – два внушительных бородача с
обнаженными головами. На их грубой бледной коже играли блики света.
А рядом стояла Урсула, словно оправленный в серебро
драгоценный камень на фоне тьмы. Складки ее платья мягко ниспадали от
завышенной линии талии – тоже французская мода, как будто предо мной явилась
принцесса из какого-то давно переставшего существовать королевства. Низкое
декольте роскошного корсажа из расшитого цветами красного с золотом бархата
почти до самых сосков обнажало белоснежную грудь.
За столом на изогнутом в форме буквы «Х» стуле сидел
Старейший. Первое впечатление, создавшееся у меня, когда он возник в освещенном
проеме, не обмануло: возраст его действительно был весьма и весьма преклонным.
Столь же мертвенно-бледное, что и у других, лицо казалось одновременно и
прекрасным, и чудовищным.
Вдоль всех стен комнаты на цепях висели турецкие
светильники, от которых струился аромат роз и летних лугов, не имеющий ничего
общего с запахом, ассоциирующимся у нас с чем-то раскаленным или горящим. Яркий
свет пламени, шедший из их глубины, нестерпимо резал глаза.
Лысая голова Старейшего своим безобразием напомнила мне
выкопанную луковицу ириса, с которой срезали все корни и перевернули вверх
тормашками. Однако в эту «луковицу» были вставлены два блестящих серых глаза и
безвольный, нерешительный рот с тонкими, мрачно сжатыми губами.
– Итак… – спокойным тоном обратился он ко мне,
приподняв бровь, о присутствии которой на лице можно было догадаться лишь по
тонкой дугообразной морщинке на белоснежной коже, равно как щеки обозначались
двумя более заметными вертикальными. – Оcознаешь ли ты, что убил одного из
нас?
– Надеюсь, мне это удалось.
С трудом встав на ноги, я вновь едва не потерял равновесие.
Урсула кинулась было ко мне, но резко остановилась и
отступила назад, как будто поняв, что нарушает правила приличия.
Я выпрямился и бросил на нее исполненный ненависти взгляд,
затем обернулся к лысому Старейшему, взиравшему на меня с невозмутимым
спокойствием.
– Не желаешь ли взглянуть на результат твоего
поступка? – спросил он меня.
– Разве я обязан? – возразил я, хотя уже успел все
увидеть.
Светловолосый негодяй, запихнувший мои тело и душу в матерчатый
мешок, лежал на огромном столе, стоявшем на возвышении слева от меня. Мертвый!
Да, я расплатился сполна!
Неподвижное туловище казалось сморщенным, конечности
искривились, словно сломавшись под тяжестью тела, а обескровленная голова с
широко открытыми глазами и пятнами запекшейся крови покоилась возле уродливого
обрубка шеи. Какое удовольствие я испытывал! Я смотрел на совершенно белую
руку, свесившуюся с края стола и походившую на неведомое морское создание,
выброшенное на песчаный берег и иссушенное нещадно палившим солнцем.
– Превосходно! – воскликнул я. – Этот человек
осмелился похитить меня, доставил сюда силой, а теперь он мертв. Благодарю вас
за то, что позволили мне убедиться в его смерти. – Я взглянул на
Старейшего. – Моя честь требовала от меня этого, о меньшем не могло быть и
речи. А кого еще вы похитили из города? Старика, разрывавшего на себе рубашку?
Родившегося недоношенным ребенка? Они отдают вам всех, кто слаб, дряхл, немощен
– словом, неполноценен в том или ином смысле. А вы? Что вы предоставляете
взамен?
– Полно тебе, успокойся, юноша, – снисходительно
произнес Старейший. – Мне и без того ясно, что твоя доблесть выходит за
рамки чести и здравого смысла.
– Нет, неправда! Ваши прегрешения передо мной требуют,
чтобы я сражался с вами до последнего вздоха – с каждым из вас.
Я обернулся к раскрытой двери. Упорно не прекращавшаяся,
назойливая музыка доводила меня до изнеможения, а от всего, что со мной
произошло за последнее время, голова просто шла кругом.
