Еще совсем малым ребенком меня привезли во Флоренцию, дабы
дать соответствующее воспитание и образование. Там, во дворце дяди моей матери,
я вел роскошную жизнь и чувствовал себя вполне уверенно. Однако незадолго до
моего тринадцатилетия дядя скончался, дом его заперли, а мне пришлось вернуться
домой в сопровождении двух престарелых теток. После этого я бывал во Флоренции
только случайными наездами.
Мой отец всегда в глубине души оставался старомодным
человеком с необузданным от природы нравом истинного властителя. Тем не менее
его вполне удовлетворял тот издавна сложившийся уклад жизни полновластного
владельца замка, которого он придерживался, а потому он предпочитал оставаться
вдали от столицы. Имея огромные сбережения в банках Медичи, он посещал Козимо
во время приездов во Флоренцию по делам, однако никогда не принимал участия в
борьбе за власть.
Но меня отец стремился воспитывать как князя, хозяина,
рыцаря, и мне пришлось усваивать все манеры и ценности, приличествующие его
сословию. В тринадцать лет я уже прекрасно держался в седле в полном боевом
вооружении и мог на полном скаку пронзать копьем цель – чучело, набитое соломой
С подобными заданиями я справлялся без всяких трудностей – они доставляли мне
не меньшее удовольствие, чем охота, состязания в плавании в горных ручьях или
конские скачки наперегонки с сельскими мальчишками. Так что я не имел ничего
против такого времяпрепровождения.
Однако во мне ощущалось некое раздвоение личности. Разум мой
впитал в себя все, чему учили во Флоренции превосходные преподаватели латыни,
греческого, философии и теологии. И в то же время меня чрезвычайно увлекали
пышные зрелища и игры городских мальчишек, мне нравилось принимать участие в
домашних спектаклях, и зачастую дядя поручал мне исполнять в них главные роли.
Я умел достойно изобразить библейского Исаака, предназначенного в жертву
послушным Авраамом, и с не меньшим успехом – обворожительного архангела
Гавриила, посещающего дом недоверчивого от природы святого Иосифа и Девы Марии.
Я увлекался подобного рода занятиями наравне с книгами,
лекциями в кафедральных соборах, интерес к которым возник у меня очень рано;
я обожал прекрасные вечера во флорентийском доме моего дяди; мне нравилось
засыпать под феерическую музыку великолепных оперных спектаклей. Меня приводили
в восторг упоительные звуки лютни и дикий грохот барабанов, поистине волшебное
мастерство канатоходцев, танцовщики в сверкающих нарядах, резвившиеся не хуже
акробатов, и голоса певцов, сливавшиеся в упоительно-чарующей гармонии.
То было беззаботное детство. И в то же время мой мир отнюдь
не был изолированным – в том мальчишеском собратстве, к которому я принадлежал,
можно было встретить детей из беднейших семей Флоренции, сыновей торговцев,
сирот и учеников монастырских и городских школ. Именно так в те времена
предписывалось вести себя землевладельцу – не отделять себя от простого люда.
Едва ли меня можно было назвать послушным ребенком.
Наверное, мне часто удавалось ускользать из дома – с такой же легкостью, как
впоследствии из замка, ибо слишком много сохранилось в памяти впечатлений о
светских и церковных праздниках во Флоренции, о том, как я смешивался с толпой
или со стороны наблюдал за торжественной процессией. Длинная вереница ступавших
очень медленно молчаливых людей с разукрашенными хоругвями в честь святых и
свечами в руках приводила меня в восхищение.
Да, должно быть, я был настоящим уличным сорванцом. Уверен в
этом. Я тайком сбегал из дома через кухню. Я подкупал слуг. Среди великого
множества моих друзей попадалось немало пройдох и пьяниц. Я ввязывался в драки,
а после удирал домой. Мы играли в мяч и дрались на городских площадях, а
священники разгоняли нас, пуская в ход прутья и угрозы. Но как бы плохо или
хорошо я ни поступал, в одном меня невозможно было упрекнуть – в
безнравственности.
С тех пор как шестнадцати лет от роду я навсегда покинул мир
живых, мне ни разу не довелось видеть улицу при свете дня, будь то во Флоренции
или в любом другом месте на земле. Правда, лучшие из них я все же повидал –
утверждаю это с уверенностью. Перед моими глазами отчетливо возникает зрелище
во время праздника святого Иоанна, когда буквально каждая лавчонка во Флоренции
выставляет напоказ все самые лучшие свои товары, а монахи из местных монастырей
и из нищенствующего ордена на пути к кафедральному собору распевают самые
благозвучные гимны, чтобы возблагодарить Бога за благословенное процветание
этого города.
Я мог бы еще многое вспомнить. Бесчисленны похвалы, которые
любой может воздать Флоренции тех времен, ибо здесь не только плодотворно
трудились ремесленники и торговцы, но и творили величайшие художники. Здесь
жили хитрые политиканы и поистине блаженные святые, проникновенные поэты и
самые отъявленные проходимцы. Думаю, что Флоренция уже тогда постигла суть
множества явлений, которые много позже осознали во Франции и в Англии и которые
во многих странах остаются неведомыми до сих пор. Две истины можно счесть
неоспоримыми: Козимо можно по праву считать самым могущественным во всем мире
человеком той эпохи, а истинным правителем Флоренции был, остается и впредь
вовеки пребудет народ.
Но вернемся в замок. Я продолжал читать и заниматься дома,
попеременно ощущая себя то рыцарем, то ученым. Если что и омрачало мою жизнь,
так это тот факт, что к шестнадцати годам я был вполне подготовлен к
поступлению в настоящий университет, сознавал это и стремился к этому, но тем
не менее продолжал разводить соколов, лично тренировать их и охотиться с ними,
ощущая, сколь непреодолимы искушения окружающей природы.
К своим шестнадцати годам в клане пожилых родственников,
ежевечерне собиравшихся за нашим столом, я слыл человеком книжным. В основном
это были дядья моих родителей – люди старого уклада, когда считалось, «что
банкиры не должны править миром». Они рассказывали удивительные легенды о
Крестовых походах своей юности, о жестокой битве при Акре, участниками которой
им довелось быть, о сражениях на Кипре и Родосе. Они вспоминали обо всем, что
видели на море и в чужеземных портах, где их считали грозой всех таверн и
женщин.
Моя мать – пылкая прелестная женщина с каштановыми волосами
и пронзительно зелеными глазами – обожала сельскую жизнь, но не имела ни
малейшего представления о Флоренции, ибо видела ее только из-за монастырских
стен. Она пребывала в тревоге, уверенная, что со мной определенно творится
что-то неладное, – иначе откуда во мне эта необъяснимая тяга к поэзии
Данте и стремление писать собственные сочинения?
Смысл жизни она находила лишь в любезных ее душе приемах
гостей, в неустанных заботах о том, чтобы полы устилали лавандой и ароматными
травами и чтобы вино было надлежащим образом сдобрено специями. Она сама
открывала бал в паре с двоюродным дедом, отличавшимся прекрасными способностями
в этом искусстве, так как отец никогда не имел ничего общего с танцами.
После Флоренции мне все это казалось довольно банальным и
скучным. В том числе и воспоминания о военных походах.
