Я обернулся и увидел, как оба ангела на миг прикрыли лица
руками, так же горестно, как когда-то Урсула прикрывала свое лицо, и зарыдали.
Только их слезы оказались удивительно чистыми и прозрачными. Они просто молча
смотрели на меня. Ох, Урсула, подумал вдруг я с невыносимой болью, сколь
прекрасны эти создания, и в какой же могиле ты спишь под Двором Рубинового
Грааля, так что не можешь увидеть их, не можешь увидеть, как молчаливо и тайно
они крадутся по городским улицам?
– Это верно, – сказал Рамиэль. – Это
совершенно справедливо. Кто мы такие, что мы за хранители, если Филиппо попал в
такую беду, превратился в столь вздорного и лживого человека, и почему мы
оказались столь беспомощными?
– Мы всего лишь ангелы, Рамиэль, – ответил
Сетий. – Послушай, мы не должны осуждать Филиппо. Мы не обвинители, мы –
хранители, и ради этого мальчика, который его так любит, не говори о нем
вообще.
– Они не имеют права казнить Филиппо! – закричал
я. – Кого это он обманул?
– Он причинил вред самому себе, – сказал
старик. – Он попался на мошенничестве. Выставил на распродажу картины, и
все знают, что один из его учеников слишком многое сделал сам. Его долго
пытали, но на самом деле не причинили особого вреда.
– Это ему-то не причинили вреда? Ведь он всего лишь…
великолепен! – с горечью сказал я. – Ты говоришь, что его пытали? Как
можно найти оправдание такой несусветной глупости, такому оскорблению, ведь это
оскорбление самим Медичи.
– Помолчи, дитя мое. Он сам сознался, – сказал
младший из двоих смертных. – Дело почти закончено. Если хочешь знать мое
мнение, ничего себе монах, этот Фра Филиппо: если не ухлестывает за женщинами,
то скандалит.
Мы подошли к Сан-Марко. Мы стояли прямо на площади, у
монастырских дверей, расположенных, как и двери большинства флорентийских
домов, вровень с тротуаром, как будто река Арно никогда не выходила из берегов.
А ведь время от времени такое случалось. Меня переполняла радость. О, как я
счастлив снова увидеть этой рай!
Но мой разум неистовствовал. Все воспоминания о демонах и об
отвратительном убийстве в церкви исчезли без следа, и случилось это в тот же
миг, как я с ужасом услышал, что художник, которого я ценил более всего на
свете, должен быть вздернут на дыбу, словно самый обычный преступник.
– Он иногда… да, именно так… – медленно проговорил
Рамиэль, – ведет себя как обычный преступник.
– Он выберется оттуда, заплатит штраф, – сказал
старик. Он позвонил в колокол, призывая монахов. Тонкой, по-старчески высохшей
рукой ободряюще похлопал меня по спине: – Ну же, будет тебе, перестань плакать,
дитя, прекрати. Филиппо уже надоел до смерти, всем о нем все известно. Если бы
в нем была хоть капля святости Фра Джованни!
Фра Джованни. Ну конечно же, под таким именем они
подразумевали великого Фра Анджелико – художника, который в грядущие века
пробудит благоговение в людях, и те разве что только не на коленях будут стоять
перед его картинами. И именно в этом монастыре жил и творил Фра Джованни,
именно здесь расписывал монашеские кельи для Козимо.
Что мог я сказать?
– Да, да, Фра Джованни, но я… я… не люблю его. –
Разумеется, я любил его; я почитал и его самого, и его изумительную
работу, но это чувство не шло ни в какое сравнение с моей любовью к Филиппо, к
художнику, которого мне удалось лишь один раз мельком увидеть. Как можно
объяснить эти странности?
Позыв к рвоте заставил меня согнуться вдвое. Я ринулся прочь
от своих добрых помощников. С усилиями испустил все содержимое желудка прямо на
тротуар – кровавую струю мерзости, которую скормили мне эти демоны. Я видел,
как она вырывалась изо рта и струилась по улице. Ощущал зловонный смрад этой
гадости и смотрел, как она растекалась в расщелинах между камнями мостовой –
смесь полупереваренного вина и крови.
Вся мерзость Двора Рубинового Грааля, казалось, выплеснулась
наружу в этот момент. Горестное отчаяние охватило меня, я услышал, как демоны
шепчут: «лишенный разума», «презренный», и усомнился в существовании всего, что
видел, всего, чем я был, всего, что открылось мне всего несколько мгновений
назад.
В волшебной лесной чаще мы с отцом ехали верхом и беседовали
о полотнах Филиппо. Я был студентом, юным наследником, и передо мной
расстилался весь мир, а привычный с детства сердцу запах лошадей смешивался с
лесными ароматами.
«Лишенный разума», «презренный», «глупец», который мог стать
бессмертным…
Когда я смог разогнуться снова, то прислонился к
монастырской стене. Синий цвет небес был настолько ослепительным, что я
невольно прикрыл глаза, но все же блаженствовал, купаясь в тепле. В ожидании,
пока угомонится мой несчастный желудок, я пристально смотрел прямо перед собой,
стараясь укротить боль, причиненную солнечным светом, полюбить его снова и
довериться ему.
Перед глазами, всего в футе от меня, возникло лицо Сетия, и
во взгляде его я отчетливо видел выражение глубочайшего беспокойства.
– Боже милостивый, ты снова здесь, – прошептал я.
– Да, – сказал он, – я обещал тебе.
– Так ты не оставляешь меня, правда? – спросил я.
– Нет, – ответил он.
Через его плечо на меня пристально глядел Рами-эль, словно
нехотя, но впервые не без интереса. Его более короткие, ничем не стянутые
волосы придавали ему моложавый вид, хотя такое отличие для меня не имело
особого значения.
– Нет, конечно, никоим образом, – прошептал он и
впервые засмеялся.
– Делай так, как говорят тебе эти достойные
люди, – сказал Рамиэль. – Позволь им проводить тебя в монастырь,
затем как следует выспись, а когда проснешься, мы будем с тобой.
– Ох, но это кошмар какой-то, ужасная история, –
прошептал я. – Филиппо никогда не изображал подобные ужасы.
– Мы и сами не нарисованы, – сказал Сетий. –
То, что Господь предназначил для нас, мы выясним завтра – ты, Рамиэль и я. А
теперь ты должен идти. Монахи уже пришли. Мы оставляем тебя на их попечение, а
когда проснешься, мы встретимся вновь.
– Звучит как молитва, – прошептал я.
– О да, истинно так, – подтвердил Рамиэль.
Он поднял руку. Я увидел тень от его пяти пальцев, а затем
ощутил нежное прикосновение ладони, которой он смежил мне веки.
