Должно быть, замуж за моего отца мать вышла совсем юной
девушкой, ибо в ночь своей смерти была беременной. Ребенок погиб вместе с ней.
Постараюсь рассказать об этом так кратко, как только смогу. Вообще-то, я не
умею быть лаконичным.
Мой брат Маттео, четырьмя годами младше меня, обладал
большими способностями, однако его еще никуда не посылали для обучения (а ему
очень хотелось), а моя сестра Бартола появилась на свет меньше чем через год
после моего рождения – так скоро, что отец, кажется, даже стыдился этого факта.
Маттео и Бартола были для меня самыми прелестными и
занимательными людьми во всем мире. Мы наслаждались сельской жизнью и свободой:
бегали по лесным чащам, собирали ежевику, завороженно слушали рассказы бродячих
цыган, покуда их не выгоняли прочь с наших земель. Мы, дети, любили друг друга.
Не в силах еще по достоинству оценить спокойное величие и великолепные, пусть и
несколько старомодные, манеры нашего отца, Маттео чрезвычайно глубоко почитал
меня за то, что я был красноречивее, и, полагаю, именно мне выпала роль
главного наставника в жизни брата. Что же касается Бартолы, мать считала ее
слишком необузданной и приходила в отчаяние из-за вечно спутанных, непокорных
длинных волос дочери, в которых после наших путешествий по окрестным лесам было
полно каких-то прутиков, лепестков, листьев и грязи.
Бартолу, однако, без конца заставляли заниматься вышиванием;
она знала наизусть все положенные песни, стихи и молитвы. Изысканную по натуре,
одаренную дочь богатых родителей было трудно заставить делать что-либо против
ее желания. Отец обожал Бартолу и чаще всего успокаивал себя тем, что во время
странствий по лесам она постоянно находится под моей защитой. И действительно,
я готов был убить любого, кто посмеет прикоснуться к ней!
Ах! Это выше моих сил. Я не представлял, как трагически
развернутся события. Бартола… Я убил бы любого, кто посмел бы к ней
прикоснуться! А затем на нас обрушились ужасные несчастья – словно некие
крылатые духи, грозящие лишить нас безмолвного сияния вечного небесного свода.
Однако я отвлекся – позвольте возвратиться к главному
повествованию.
Я никогда по-настоящему не понимал свою мать и, возможно, неправильно
судил о ней, полагая, что для нее весь смысл жизни заключался в стиле и манерах
обращения. А что касается отца, то прежде всего мне запомнились его привычка
посмеиваться над собой и великолепное чувство юмора.
За всеми его шутками и язвительными рассказами скрывалась
натура на самом деле довольно циничная, но одновременно и добродушная. Показной
блеск окружающих не мешал ему видеть их истинную сущность. Он прекрасно отдавал
себе отчет и в собственной претенциозности. Его отношение к людям отличалось
безмерным скептицизмом. Войну отец воспринимал как одну из человеческих забав,
а тех, кто принимал в ней участие, считал не героями, а скопищем клоунов. Он с
легкостью мог разразиться хохотом, слушая разглагольствования своих дядьев или
при чтении мною поэмы собственного сочинения, если та оказывалась чересчур
затянутой. Почти уверен, что за все время совместной жизни моя мать не
дождалась от него ни одного ласкового слова.
Отец был весьма крупный мужчина – всегда чисто выбритый, с
красивой гривой волос, с длинными тонкими пальцами, украшенными великолепными
кольцами, эти кольца когда-то принадлежали его матери. Странно, но никто из
известных мне родственников старшего поколения по отцовской линии не отличался
изяществом рук. От кого же достались они ему по наследству? А я унаследовал их
от него.
Одевался он более пышно, чем осмелился бы, живя во
Флоренции, – в царственный бархат, расшитый жемчугом, и тяжелые плащи,
подбитые горностаем. Отороченные лисьим мехом перчатки были скроены по образцу
ратных рукавиц. Взгляд больших отцовских глаз, глубже посаженных, чем мои, был
одновременно серьезен и насмешлив, печален и язвителен – и всегда недоверчив.
Однако он никогда не относился к людям с презрением.
Едва ли не единственной чертой современности, признаваемой
моим отцом, были стеклянные бокалы для вина – он отдавал им предпочтение перед
старинными чашами из твердых пород дерева, золота и серебра. А потому на нашем
длинном столе всегда было множество сверкающего стекла.
Обращаясь к супругу, мать неизменно улыбалась, даже когда
приходилось произносить что-нибудь вроде: «Мой господин, пожалуйста, уберите
ноги со стола», или «Я думаю, что вам не следует прикасаться ко мне, пока не
смоете с рук грязь», или «Вы и вправду считаете, что можно входить в дом в
таком виде?» Но под ее обворожительной любезностью, как мне кажется, скрывалась
ненависть.
Единственный раз в жизни я услышал, как она в гневе повысила
голос и в весьма резких выражениях категорично заявила, что именно отец стал
причиной появления на свет половины детей в окрестных селениях и что она сама
похоронила восьмерых младенцев, так и не увидевших сияния дня, только потому,
что он неспособен обуздать свое вожделение и ведет себя как вздыбившийся
жеребец.
Столь неожиданный взрыв гнева – разговор происходил за запертой
дверью – до такой степени потряс отца, что, появившись в дверях спальни,
бледный и возмущенный, он не выдержал и, обращаясь ко мне, произнес: «Знаешь,
Витторио, твоя мать не столь глупа, как мне казалось. Нет-нет, отнюдь не глупа.
На самом деле она попросту надоедлива».
В обычных обстоятельствах он никогда бы не отозвался о ней
столь сурово. Но в тот момент его буквально трясло от ярости.
Когда сразу же после произошедшей между отцом и матерью
ссоры я попытался войти в родительскую спальню, в дверь полетел серебряный
кувшин. Но, едва услышав мой голос, мать бросилась в мои объятия и горько
рыдала у меня на груди.
Потом мы долго сидели молча, тесно прижавшись друг к другу в
ее маленькой, облицованной камнем спальне, расположенной на одном из верхних этажей
самой древней башни замка. Там было много позолоченной мебели, и старинной, и
новой. Наконец мать смахнула с глаз слезы и тихо заговорила:
– Видишь ли, он заботится о всех нас, мало того – о
всех моих тетушках и дядюшках. Кто знает, что стало бы с ними, если бы не он? И
он никогда ни в чем мне не отказывает…
Она продолжала бессвязно объяснять мелодичным голосом
монастырской воспитанницы:
– Взгляни на этот дом. Он наполнен престарелыми
родственниками, мудрость которых оказывает столь благотворное влияние на вас,
детей… И в этом тоже заслуга твоего отца, столь богатого, что, полагаю, он мог
бы уехать куда пожелает… Но он слишком добр, чтобы поступить так. Только об
одном прошу, Витторио! Витторио, не надо… Я хочу сказать… с этими девушками в
деревне…
Стремясь утешить ее, я в порыве едва не проговорился, что,
насколько мне известно, по моей вине на свет появился пока лишь один
незаконнорожденный и с ним все в порядке. Однако, к счастью, вовремя осознал,
что такая новость сразила бы ее окончательно, и промолчал.
