То были расписки в получении всех моих денег и
драгоценностей – тех, которые я привез в седельных вьюках. На всех документах
стояла печать Медичи.
Там оказался также кошель с деньгами, который я должен был
привязать к поясу. Там же были все мои кольца, отмытые и столь тщательно
отполированные, что рубиновые кабошоны сверкали словно бриллианты, а изумруды
являли свою безукоризненную глубину. Золото сияло так ярко, как не сияло на
протяжении нескольких месяцев, и все по причине моей собственной нерадивости.
Я поспешно расчесал волосы, раздражавшие меня своей густотой
и длиной, но не хватало времени попросить цирюльника, чтобы он подстриг их,
укоротив до плеч. По крайней мере, достаточно долгое время они будут падать на
плечи, и мне придется откидывать их со лба. Но какая это роскошь – ощущать
чистоту волос!
Я быстро оделся. Сапоги теперь оказались немного тесноваты,
так как их пришлось высушивать над огнем после вчерашнего проливного дождя. Но
сидели на ногах хорошо, натянутые поверх тонких чулок. Я тщательно застегнул
все пряжки и разместил на боку свой меч.
Красная бархатная туника была украшена по швам золотым и
серебряным шитьем, а спереди – роскошной вышивкой: серебряными лилиями, самым
древним символом Флоренции. Застегнув пояс, я увидел, что туника не доходит до
середины бедра. Чтобы не скрывать мои великолепные ноги!
Весь мой наряд оказался более изысканным, чем требовалось
для сражения. Но каким представлялось мне это сражение? Мне предстояла
настоящая резня. Я надел на себя короткую, расклешенную книзу мантию, которой
они также снабдили меня, и застегнул ее золотые пряжки, хотя для города эта
одежда могла оказаться, пожалуй, излишне теплой. Мантия была подбита тонким,
мягким темно-коричневым беличьим мехом.
Я пренебрег шляпой. Приторочил кошель к поясу. Одно за
другим я надевал на пальцы свои кольца, пока руки не отяжелели, превратившись в
некое подобие боевого оружия. Я надел на них мягкие перчатки на меху. Я
обнаружил среди прочего четки из темного янтаря, которых не замечал у себя
прежде. На них висело золотое распятие. Я с жаром приложился к нему губами и
положил четки в карман под туникой.
Я осознал, что смотрю на пол, так как оказалось, что меня
обступили две пары босых ног. Медленно перевел глаза вверх.
Передо мной стояли мои ангелы, мои собственные, личные
хранители в длинных развевающихся одеждах темно-синего цвета, которые, как
оказалось, были сшиты из чего-то более легкого, но менее прозрачного, чем шелк
Их лица, белые, словно слоновая кость, слегка мерцали, а большие глаза походили
на опалы. У них были темные волосы, причем они, можно сказать, перемещались
словно скользящие легкие тени.
Они стояли, обратившись лицами ко мне, и их головы
соприкасались. Походило на то, что таким образом они молча общаются друг с
другом.
Их появление просто ошеломило меня. Оно внушало крайнее
благоговение. Они оказались настолько близко, что я отчетливо увидел и узнал
их, словно они были со мной всегда – или так, по крайней мере, мне
представлялось. Они были слегка крупнее человеческих существ, как и другие
ангелы, которых мне довелось видеть, и выражения лиц у них ничуть не смягчались
приятными, безмятежными улыбками, как у других их собратьев, но сами лица в
целом были весьма гладкими и широкими, с изящно вырезанными ртами.
– Ну а теперь ты веришь в наше присутствие? –
шепотом справился у меня один из них.
– Будьте добры, нельзя ли узнать ваши имена? –
вежливо спросил я.
Оба мгновенно тряхнули головами в знак полного отрицания.
– Любите ли вы меня? – допытывался я.
– Где написано, что мы должны любить тебя? –
ответил тот, который молчал до этого. Его голос показался мне бесцветным и
тихим, как шепот, но более отчетливым. Может быть, это был такой же голос, как
и у первого из ангелов.
– Любишь ли ты нас? – спросил другой.
– Почему вы охраняете меня? – вопросом ответил я.
– Потому, что мы посланы сюда для этой цели, и мы будем
с тобой до тех пор, пока ты не умрешь.
– Без любви? – спросил я.
Они снова тряхнули головами в знак отрицания.
Постепенно комната наполнялась ярким светом. Я резко
повернулся, чтобы взглянуть в окно. Я думал, что это солнце. Солнце больше не
сможет причинить мне зло.
Но это было не солнце. То был Мастема, возникший позади
меня, как облако из золота, и с обеих сторон от него стояли мои вечные
спорщики, мои сподвижники по общему делу, мои славные защитники – Рамиэль и
Сетий.
Вся комната засверкала и, казалось, беззвучно задрожала. Мои
ангелы искрились и вырастали у меня на глазах во всем великолепии своих
белоснежных и темно-синих одеяний.
Все смотрели на фигуру Мастемы со шлемом на голове.
Невероятный музыкальный шуршащий звук наполнил тишину –
певучий звук, словно огромная стая птиц с золотыми колокольчиками в горле
внезапно пробудилась и устремилась вверх с ветвей своих залитых солнечным
светом деревьев.
Я вынужден был прикрыть глаза. Я утратил равновесие, воздух
стал прохладнее, и все вокруг заслонило поднявшееся невесть откуда облако пыли.
Я тряхнул головой. Огляделся вокруг.
Мы оказались внутри самого замка.
Там было очень сыро и почти темно. Свет проникал туда лишь
сквозь щели громадного разводного моста, который, разумеется, был поднят и
укреплен на опорах. По обе стороны от него возвышались грубо отесанные каменные
стены, а на них повсюду виднелись огромные ржавые крючья и цепи, которыми,
очевидно, не пользовались по крайней мере на протяжении последнего года.
Я повернулся и вошел в едва освещенный внутренний двор, и у
меня вдруг перехватило дыхание при виде высоких стен, окружавших меня и
устремленных вверх, к отчетливому кубу яркого, прозрачного, синего неба.
Несомненно, это был тот же крепостной двор при входе в
замок, ибо перед нами возвышалась другая пара огромных ворот, настолько
широких, что сквозь них мог бы проехать самый большой современный фургон с
сеном, какой только можно себе представить, или новомодная военная машина.
Земля во дворе была грязная. Высоко в стенах со всех сторон
были прорезаны окна, ряд за рядом виднелись двухстворчатые арки окон, и все они
были зарешечены.
– Ты нужен мне теперь, Мастема, – сказал я.
Я снова осенил себя крестным знамением. Вынул из кармана
четки и приложился губами к распятию, взглянув на крошечную, искривленную от
непереносимых страданий фигурку нашего страждущего Христа.
