Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло
ощущение, будто ее душа овладела всеми членами моего тела, воцарилась во всех
моих органах, которые одновременно принадлежали и взрослому мужчине, и ребенку.
– Ох, любовь моя, мой дорогой, не
останавливайся. – Солнце отплясывало, словно сбившись с толку, в ветвях
каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно
откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от
меня, Витторио.
– Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное
дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема…
Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот
наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то
растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая,
волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым
нежным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня
неудержимой струей.
Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось,
кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи
и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел
на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое
прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые
пряди. Дыхание мое стало прерывистым.
Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых
пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее,
и снова я ощутил ее почти неуловимую тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие
меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся
в мои.
Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный
свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно
обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже
оказались не на пустынном лугу, и звуки, исходящие из моего вновь
возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью,
отражались теперь от каких-то каменных стен!
Луг пропал, а быть может, его никогда и не было. Над нами в
прямоугольнике сгустились сумерки. Я лежал в склепе.
Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я
вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной.
Ужасающий голод ощутил я внутри – свирепый, грызущий!
Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул.
– Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из
тебе подобных!
Урсула рыдала. Я повернулся в ее сторону. Она согнулась,
приложив руку ко рту, и с плачем бросилась от меня прочь. Я помчался за ней.
Она бегала, словно загнанная крыса, кругами по всему склепу и вскрикивала:
– Витторио, нет, нет! Витторио, не оскорбляй меня!
Витторио, я сделала это ради нас обоих; Витторио, теперь мы свободны. Господи,
помоги мне!
И тут она взлетела вверх, едва не задев мои распростертые
руки, и поднялась в церковь над склепом.
– Проклятая ведьма, ты, маленькое чудовище, мерзкая
гусеница, ты усыпила меня своими обманами, своими хитростями ты превратила меня
в одного из вас, ты сделала это со мной! – Мои гневные вопли, отраженные
эхом, накладывались друг на друга, пока я копошился в полной темноте,
разыскивая свой меч. Затем я разбежался, чтобы набраться сил, тоже резко
подскочил вверх и обнаружил, что стою на полу церкви, а она парит у алтаря,
проливая сверкающие слезы.
Она отпрянула выше, к бордюру из красных цветов, едва
различимых при звездном свете, проникавшем в церковь сквозь потемневшие окна.
– Нет, Витторио, не убивай меня, прошу. Не надо, –
рыдала и завывала она. – Я ведь еще почти дитя, как и ты сам, прошу тебя,
не надо.
В неописуемой ярости я рванулся к ней, и она поспешно
отлетела подальше, в самый конец святилища. Я запустил мечом в статую Люцифера
– та зашаталась и с грохотом скатилась с постамента, разбившись о мраморный пол
проклятого капища.
Она отлетела еще дальше, пала на колени и распростерла
вперед руки, в отчаянии тряся головой, так что пряди волос метались из стороны
в сторону.
– Не убивай меня, не убивай меня, не убивай меня! Ты
отправишь меня в ад, если убьешь… Не убивай меня!
– Проклятая! – стенал я. – Проклятая! –
Слезы лились из моих глаз столь же щедро, как у нее. – Я жажду крови, ты,
несчастная. Я жажду крови и чую их запах, запах этих рабов в голубятне. Я уже
могу ощущать их запах, их кровь, будь ты проклята!
Я тоже упал на колени. Распростерся на мраморе и отпихнул
ногой в сторону осколки разрушенной фигуры ужасавшего меня идола. Взмахнув
мечом, я вспорол кружево алтарного покрова и сбросил его на пол – масса красных
цветов посыпалась с алтаря вниз, так что я смог в отчаянии перекатываться по ним,
погружаясь лицом в нежные лепестки.
Последовала долгая тишина, ужасающая, наполненная лишь моими
воплями, я ощущал прилив собственных сил, ощущал его даже в изменении тембра
своего голоса и в мощи руки, державшей тяжелый меч без малейшего напряжения, и
чувствовал, что в этой безболезненной тишине, в которой я оказался, должно быть
холодно, но холода не было, была лишь прекрасная прохлада.
Она превратила меня в могущественное существо!
Я ощутил какой-то тонкий аромат. Взглянул вверх. Она
оказалась прямо надо мной – нежное, любящее существо, какой и была на самом
деле, с глазами, сияющими теперь звездным светом, такими сверкающими, такими
спокойными и совсем не осуждающими. На руках у нее было крошечное человеческое
существо, неразумное, не сознающее грозящей ему опасности.
Какой розовый, какой сочный был этот малыш, словно
зажаренный поросенок, поднесенный к моим губам: после поджаривания на костре он
пузырился кипящей кровью смертных и был полностью готов к употреблению.
Он был обнажен и непомерно худ, его дрожащая грудка весьма
подрумянилась, а волоски, черные, длинные и шелковистые, обрамляли простодушную
мордочку. Казалось, что он дремлет или разыскивает кого-то в потемках – быть
может, ангелов?
– Испей, мой дорогой, испей из него, – уговаривала
она, – и тогда обретешь такое могущество, что сумеешь доставить нас обоих
к милостивому Отцу для исповеди.
Я смеялся. Вожделение к этому слабоумному младенцу, лежащему
передо мной, было почти невыносимым. Но ведь он был для меня чем-то вроде целой
новой книги, не так ли, которую я вполне смог бы усвоить, и потому я не спеша
приподнялся на локте, всматриваясь ей прямо в лицо.
– К милостивому Отцу? Ты думаешь, мы должны явиться
именно туда? И немедленно, сразу, мы оба?
Она снова принялась рыдать.
