– Ты видишь их, Витторио? Ты видишь тех, которыми
питаешься? – потребовал ответа Мастема.
– Я их вижу, Мастема! – отвечал я, пытаясь на
ощупь схватить ее за руку, найти ее, удержать, защитить. – Я действительно
вижу их, я вижу.
– Во всех и в каждом из них, Витторио, есть то, что я
вижу в тебе самом, и в ней тоже: человеческая душа. Ты знаешь, что это такое,
Витторио? Можешь ли ты представить себе это?
Я не осмелился ответить.
Толпа расползлась по всей освещенной луной площади и
подтягивалась к нам ближе, хотя все еще оставалась беспорядочной.
– Некая искра Божьей воли, воплощающая всех нас в
каждом из них, – выкрикнул Мастема. – Некая искра невидимого, едва
уловимого, священного, таинственного – искра того, кто творит все сущее.
– О Господи, – воскликнул я. – Взгляни на
них, Урсула, ты только взгляни на них!
Ибо каждый из них, будь то мужчина или женщина, невзирая на
возраст – и старые, и молодые, – засветился вдруг расплывчатым, но
устойчивым золотым сиянием. Некий свет исходил от каждого из них и окутывал
каждую фигуру; каждый превратился в едва различимый световой силуэт, стал
расплывчатым, почти прозрачным телом, при этом повторяющим очертания каждого
человеческого существа. И всю площадь затопило золотое сияние.
Я взглянул вниз, на собственные руки, – их тоже
обволакивала эта таинственная, невесомая субстанция, это восхитительно
сверкавшее божественное присутствие, этот изысканный, неиссякаемый свет.
Я закружился на месте, одежды развевались вокруг меня, и
вдруг я заметил, что то же пламя окутало и Урсулу. Я увидел ее, живую и
дышащую, внутри него и внезапно осознал, превосходно понял: я всегда смогу
видеть это сияние. Я никогда больше не смогу видеть живые человеческие создания
независимо от того, грешны они или праведны, вне этого расширяющегося,
ослепляющего пламени души.
– Да, – прошептал Мастема мне на ухо. – Да.
Навечно. И всякий раз, когда насыщаешься, каждый раз, когда станешь запускать
свои проклятые клыки в трепещущую шею, каждый раз, когда будешь пить из нее
отвратительную кровь, которую будешь усваивать подобно самой свирепой из Божьих
тварей, ты будешь видеть, как трепещет этот свет, как он старается выжить… А
когда чье-то сердце остановится по воле твоего голода, ты увидишь, как этот
свет улетучится!
Я бросился прочь от него. Он не стал меня останавливать.
Я бежал, удерживая ее только за руку. Я бежал и бежал – к
реке Арно, к мосту, к трактирам, которые, может быть, оставались открытыми до
сих пор. Но еще задолго до того, как я заметил там сверкающие сияния
человеческих душ, моим глазам предстало сияние душ из сотен окон – я увидел,
как это сияние пробивается из щелей под запертыми дверями.
Я видел его и знал, что Мастема говорил истинную правду. Я
всегда буду видеть это сияние. Я вечно буду видеть эту искру Создателя в каждой
человеческой жизни, с которой встречусь, и в каждом из людей, у которых отниму
эту жизнь.
Достигнув реки, я перегнулся через каменное ограждение. Я рыдал
беспрерывно, и звуки моих рыданий отражались от поверхности воды и от каменных
стен набережной. Скорбь довела меня до состояния полного помешательства, и тут
из густой тьмы передо мной появился едва начинающий жить малыш, жалкий
попрошайка, уже наученный просить хлеба, или монет, или другой крохи милости,
которую любой прохожий соблаговолит проявить к нему. Он волновался, бессвязно
лопотал и пританцовывал, окутанный сверкающим сиянием.
Глава 16
Да не поглотит нас тьма
С тех пор всякий раз, когда я видел одно из великолепных
творений Фра Филиппо, его ангелы оживали для меня. Такое чудо длилось всего
лишь мгновение, но и его было достаточно, чтобы я ощутил укол в сердце и кровь
застыла в жилах, будто некая игла прокалывала меня насквозь.
Сам Мастема ни разу не появлялся в творениях Фра Филиппо до
тех пор, пока несколько лет спустя Фра Филиппо, как всегда сопротивляясь и
упорствуя, не стал работать для Пьеро – сына Козимо, – который его и
похоронил.
Фра Филиппо так и не расстался со своей драгоценной монахиней
Лукрецией Бути, и говорили, что каждая Дева, которую он когда-либо впоследствии
изобразил, – а он создал множество подобных картин, – обладала лицом
прекрасной Лукреции. Лукреция подарила Фра Филиппо сына, и он, став художником,
принял имя Филиппо, и его творения тоже прославились великолепием и красотой
ангелов. Эти ангелы на мгновение также встречались со мной глазами, когда я
приходил поклониться бесценным холстам, печальный, с разбитым сердцем,
преисполненный любовью и страхом.
В 1469 году Филиппо умер в городе Сполето – так закончилась
жизнь одного из величайших художников, которого рождал когда-либо наш мир. Это
был человек, которого вздернули на дыбу за мошенничество, который распутничал в
монастыре; человек, изображавший Марию как испуганную Деву, как Мадонну в ночь
на Рождество Христово, как Небесную Владычицу, Владычицу Всех Святых.
И я даже через пятьсот лет никогда надолго не удаляюсь от
города, подарившего миру Филиппо и ту эпоху, которую и по сию пору называют
Золотым веком.
Золото. Вот что я вижу, когда смотрю на вас.
То, что я всегда видел, взглянув на любого человека –
мужчину, женщину, ребенка.
Я вижу пламенеющее божественное золото, явленное мне
Мастемой. Я вижу, как оно обволакивает вас, удерживает вас, поглощает вас и
танцует с вами, хотя, быть может, вы сами и не замечаете этого или вас это ни в
коей мере не заботит.
С высоты этой башни в Тоскане я озираю все земли, и вдалеке
отсюда, в глубоких долинах, вижу золото человеческих существ, вижу сияющую
живость претерпевающих невзгоды человеческих душ.
Итак, я рассказал вам свою историю.
Каково ваше мнение?
Не усматриваете ли вы в ней странного противоречия? Видите
ли в ней некую дилемму?
Позвольте мне высказать свою точку зрения.
Помните, я рассказывал вам о том, как вместе с моим отцом проезжал
верхом сквозь лесные чащи, и мы говорили о Фра Филиппо? Мой отец спросил тогда,
что же так сильно влечет меня к этому монаху.
Я ответил, что именно борьба и раздвоение личности в Филиппо
привлекают меня – это противоречие, которое отражается в искаженных мукой лицах
его персонажей.
Филиппо сам по себе был воплощением бури. Таким же стал и я
сам.
Мой отец, человек спокойного нрава и более обыденного
мышления, смеялся над моими словами.
Но какое отношение все это имеет к моей истории?
