Глава 4
Гвидо чувствовал: что-то произошло, но был уверен, что
Кристина здесь ни при чем.
Римский карнавал стремительно приближался. Опера успешно шла
уже несколько недель, и тем не менее Тонио всячески избегал обсуждения любых
будущих ангажементов. Как бы ни давил на него Гвидо, юноша умолял оставить его
одного.
Он жаловался на страшную усталость, на дурное настроение,
сообщал, что ему срочно нужно идти к Кристине.
Он говорил, что, раз оба они приглашены к трем часам на
прием, ни о чем другом думать просто невозможно.
Предлогам и извинениям не было числа. И когда Гвидо порой
просто припирал Тонио к стенке где-нибудь в дальнем углу театральной гримерной,
лицо Тонио тут же каменело и приобретало ту холодность, которая всегда
приводила маэстро в ужас. В такие мгновения Тонио лишь сердито бормотал:
— Я не могу сейчас об этом думать, Гвидо. Неужели всего
этого недостаточно?
— Достаточно? Да ведь это только начало, Тонио, —
обычно отвечал Гвидо.
Поначалу маэстро решил, что во всем виновата Кристина.
Прежде всего, он никогда не видел Тонио таким, каким тот был
сейчас: всецело захваченным любовью, отнимавшей у него все время за пределами
театра.
Но когда, воспользовавшись тем, что Тонио отправился на
прием, которого никак не мог избежать, Гвидо наконец пришел к Кристине, то не
слишком удивился при виде ее искреннего удивления.
Разумеется, она и не думала убеждать Тонио отказаться от
пасхального ангажемента во Флоренции. Он вообще с ней об этом не говорил.
— Гвидо, я готова последовать за ним куда
угодно, — просто сказала Кристина. — Я могу заниматься живописью в
любом другом месте так же легко, как здесь. Мне нужны только мольберт, краски и
холсты. Мне ничего не стоит отправиться хоть на край света, — голос ее
дрогнул, — пока он со мной.
Она только что проводила последних гостей. Горничные убирали
бокалы и чайные чашки. А художница, засучив рукава, возилась с маслом и
красителями. Перед ней стояли стеклянные баночки с кармазином, киноварью,
охрой. Кончики пальцев у нее были красными.
— Но почему, — спросила она, убирая со лба
волосы, — почему он не хочет говорить о будущем, Гвидо? — Ему
показалось, что она боится услышать ответ. — Почему он настаивает на том,
чтобы мы все держали в секрете, чтобы все считали нас лишь добрыми друзьями? Я
говорила ему, что вольна поступать так, как мне заблагорассудится, что он
должен переехать ко мне! Гвидо, всем, кому это нужно, прекрасно известно, что
он — мой любовник. Но ты знаешь, что он мне сказал? Это было не так давно. Было
уже поздно, и он выпил слишком много вина. Так вот, Тонио сказал, что нисколько
не сомневается в том, что при всем том, что ты сделал для него, тебе было бы
лучше, если бы ты понял его. «После этого его паруса наполнятся ветром», —
сказал он. А про меня сказал, что мне совсем не будет хорошо, если он покинет
меня с погубленной репутацией, и что он ни за что на свете не может этого
допустить. Но почему он говорит об уходе, Гвидо? До той ночи я думала, что это
ты настаиваешь на том, чтобы мы расстались.
Зная, что Кристина не отрываясь смотрит на него, Гвидо еще
крепче сжал ее руку, но ему нечего было ей сказать. Он глядел на крыши,
видневшиеся в открытых высоких окнах, и чувствовал, как в сердце просыпается
его старый враг, его старый кошмар.
Он не сказал девушке ничего, за исключением того, что
поговорит с Тонио, и, мягко коснувшись губами ее щеки, вышел за дверь.
Забыв у Кристины свою треуголку, он не стал возвращаться,
спустился по глухой лестнице и вышел на запруженную людьми площадь Испании, а
потом повернул к Тибру и побрел прочь, опустив голову, держа руки за спиной.
* * *
Рим опутал его сетью кривых улочек, которые вели от одной
маленькой площади к другой, мимо огромных статуй и сверкающих фонтанов, а он
тщетно пытался не думать о том, что происходит.
Через несколько часов он ступил на прекрасный разноцветный
пол собора Святого Петра в Ватикане. Прошел мимо величественных папских
гробниц. Статуи на надгробиях, мастерски вырезанные из камня, как будто
смеялись над ним. Верующие миряне толкали его со всех сторон.
* * *
Гвидо знал, что происходит с Тонио. Он знал это еще до того,
как пошел к Кристине, но должен был убедиться.
В его не слишком склонном к воображению и привыкшем все
воспринимать буквально мозгу снова всплыл тот образ, что нарисовал ему более
разговорчивый маэстро Кавалла: Тонио, медленно разрываемый на части.
То, что он наблюдал теперь, было битвой двух близнецов:
одного, жаждущего жизни, и второго, который не мог жить без надежды на
отмщение.
И теперь, когда Кристина сжимала в своих объятиях светлого
близнеца, когда опера окружала его такими благословениями и обещаниями, темный
близнец отчаянно пытался погубить любящего, из страха, что если не сделает
этого, то сам может погибнуть.
Гвидо не до конца мог постигнуть все это. Для его сознания
это был довольно сложный образ. Но он понимал, что чем больше жизнь дает Тонио,
тем больше он осознает, что не может наслаждаться ничем этим, пока не заплатит
по старым счетам в Венеции.
Теперь Гвидо стоял один посреди бесконечной толпы, текущей
по самой большой церкви в мире, и знал, что никто на свете не в силах ему
помочь.
— Не могу, — прошептал он и отчетливо услышал свои
слова среди множества окружавших его звуков. — Не могу жить без тебя.
Плотные лучи солнца застили ему глаза. Никто не обращал на
него внимания, и он продолжал говорить, не двигаясь с места.
— Любовь моя, жизнь моя, голос мой, — шептал
он. — Без тебя никакой ветер не наполнит мои паруса. Без тебя не будет
ничего:
И то предчувствие, что мучило его по дороге в Рим — страх
потери юного и преданного возлюбленного, — было ничем в сравнении с этой
надвигающейся бездной.
Начался карнавал. Ночи стали теплее. Публика металась от
одного зрелища к другому. Вернувшаяся в Рим графиня еженощно устраивала балы.
Гвидо отказался от всех планов на весну. Но агентам из
Флоренции он все еще не дал никакого ответа. Если бы только ему удалось
заставить Тонио согласиться еще на один ангажемент! Ведь, дав слово, Тонио ни
за что не нарушит его, а это позволило бы выиграть время. Выиграть время — это
было единственное, что он мог придумать.
* * *
