Гвидо в мельчайших подробностях представлял ту комнату:
крашеные стены, цветочный бордюр вдоль потолка. И хорошо помнил, как в самые
последние мгновения мысленно стремился к морю и какое наслаждение доставляло
ему воображать бескрайнюю водную гладь.
Глаза его увлажнились. И небеса над ним, казалось, источали
недобрый белый свет, заглушить который можно было лишь благословенной тьмой.
И опять-таки помимо своего желания, он услышал голос Тонио
Трески, поднимающийся к небесам из кривых венецианских переулков, и
почувствовал, что в его сознании происходит смешение этих двух мест: комнаты в
Неаполе, где он был так непередаваемо счастлив, думая, что умирает, и Венеции,
где он услышал это возвышенное пение.
И внезапно маэстро понял, что стояло за той дикой,
непостижимой тьмой души, что угрожала поглотить его.
«Если этот мальчик не выживет, если он не сможет пережить
совершенное над ним насилие, то и я жить не стану».
Вскоре он поднялся со своего ложа из трав и побрел назад в
гостиницу. Но все же не нашел в себе сил подняться наверх и, присев на каменную
ступеньку, обхватил голову руками и тихо заплакал.
Прошло много лет с тех пор, как он последний раз лил слезы,
или так ему казалось. Но уж конечно, уже много лет он не позволял им литься
столь обильно.
Остановило же его то, что он услышал собственный плач.
В удивлении Гвидо поднял голову. Небо стало светлее, первые
голубые ниточки уже простегали бесконечное поле облаков. Он вытер слезы рукавом
и встал.
Но когда он обернулся и посмотрел вверх, то увидел з конце
каменной лестницы, идущей вдоль стены, худенькую фигурку Тонио.
Мальчик смотрел на него. Он не сводил своих черных глаз с
Гвидо, пока тот поднимался к нему.
— Вы тот маэстро, с которым я встречался? — мягко
спросил Тонио. — Для вас я пел в соборе Сан-Марко?
Гвидо кивнул, вглядываясь в бледное лицо, влажные губы,
глаза, все еще светившиеся нездоровым блеском.
Он едва мог вынести вид разбитой, разрушенной невинности. И поднял
глаза к небу, безмолвно молясь, чтобы этот мальчик отвернулся от него.
— И это из-за меня вы плакали? — спросил Тонио.
На мгновение Гвидо опешил. Потом почувствовал вспышку своего
обычного гнева, от которого лицо его покраснело, а губы задергались. Но еще
через мгновение понял совершенно отчетливо, словно кто-то прошептал ему на ухо:
да, действительно, он плакал из-за этого мальчика.
Он сглотнул застрявший в горле комок и не сказал ничего.
Просто смотрел на Тонио в мрачном удивлении.
Тут на лице мальчика, еще мгновение назад таком спокойном,
почти ангельском, появилось горькое выражение. Потом горечь сменилась злобой,
еще больше заострившей черты лица, и глаза засверкали опасным блеском,
вынудившим Гвидо медленно отвести взгляд.
— Что ж, мы должны выбираться отсюда, — прошептал
Тонио. — Мы должны продолжить наше путешествие. У меня есть дело, которое
не терпит отлагательства.
Гвидо смотрел, как он развернулся и прошел в комнату. Все
документы были разложены на столе. Мальчик собрал их и вернул маэстро.
— Кто были те люди, что совершили это? — внезапно
спросил Гвидо.
Тонио в это время надевал плащ. Он взглянул на него так,
словно был погружен в глубокую думу.
— Идиоты, — ответил он. — Идиоты под началом
труса.
Глава 2
Тонио не произнес почти ни слова за всю дорогу до Болоньи,
великой и суматошной северной столицы.
Если он и чувствовал себя плохо, то скрывал это, а когда
Гвидо говорил ему о том, что стоит обратиться к врачу, потому что в таких
случаях всегда существует риск заражения, решительно отворачивался.
Лицо его все больше менялось. Оно вытянулось, линия рта
стала тверже. А глаза, расширившись, сохранили лихорадочный блеск.
Он, казалось, оставался совершенно слеп к весенним красотам
итальянской провинции. Но равным образом не желал замечать фонтанов, дворцов и
кишащих людьми улиц великого города.
Настояв на покупке шпаги, инкрустированной драгоценными
камнями, кинжала и двух пистолетов с перламутровыми рукоятками, Тонио также
приобрел себе новый костюм и плащ. Потом он вежливо (он всегда был вежлив, хотя
никогда по-настоящему послушен или угодлив) попросил Гвидо найти для него
адвоката, знакомого с делами музыкантов.
В Болонье это не составляло труда. В здешних кафе было полно
певцов и музыкантов, стекавшихся сюда со всей Европы в надежде на встречу с
агентами и импресарио, призванными обеспечить их работой на предстоящий сезон.
После наведения справок Гвидо и Тонио отправились в контору компетентного
адвоката.
Тонио принялся диктовать письмо в Верховный трибунал в
Венеции.
Он пошел на такое самопожертвование ради своего голоса,
заявлял он, и требует, чтобы никто в Венеции не был обвинен в осуществлении
этого действия.
В оправдание своих учителей и всех тех, кто привил ему
любовь к музыке, а также Гвидо Маффео и прочих сотрудников консерватории
Сан-Анджело, он подтверждал, что никто из них не знал о предполагаемом действии
до того, как оно совершилось.
Но прежде всего он хотел снять всякие обвинения со своего
брата Карло.
«Поскольку этот человек является в настоящее время
единственным наследником нашего покойного отца, обладает телесным здоровьем и
способен жениться, он во что бы то ни стало должен быть освобожден от какой бы
то ни было ответственности за мои действия, для того чтобы впоследствии мог бы
исполнить свои обязанности по отношению к будущей жене и детям», —
продиктовал Тонио.
Затем он подписал письмо. Несмотря на столь странное
содержание, адвокат засвидетельствовал его, глазом не моргнув, и то же самое
сделал Гвидо.
Копия письма была отправлена Катрине Лизани, с просьбой
немедленно переслать в Неаполь все личные вещи Тонио. Мальчик просил также
узнать, можно ли выплатить небольшое приданое Беттине Санфредо, прислуживающей
в кафе ее отца на площади Сан-Марко, с тем чтобы она могла найти достойного
жениха.
После этого Тонио вернулся в монастырь, в котором они
остановились, и в изнеможении упал на кровать.
Гвидо часто просыпался среди ночи и видел, что Тонио,
полностью одетый, сидит на другом конце комнаты и ждет утра. А в начале ночи,
до полуночи, мальчик иногда метался во сне и даже кричал, но потом просыпался,
и его лицо становилось таким же безжизненным и непроницаемым, как всегда.
