— Не были! — возразил Тонио. — Это все игры,
глупости, ничего, кроме самого постыдного...
Доменико зажал уши руками, словно не желая слушать.
— И прекрати плакать, ради Бога! Ведешь себя как самый
несносный евнух!
Доменико вздрогнул. Когда он заговорил, лицо его было очень
бледным.
— Как ты можешь говорить это мне? Ты должен ненавидеть
себя за то, что так говоришь со мной! О Боже, лучше бы ты никогда не приезжал,
лучше бы я никогда тебя не встретил! Пропади ты пропадом! Гореть тебе в аду...
У Тонио перехватило дыхание. Он затряс головой, в отчаянии
глядя, как Доменико направился к двери.
Но мальчик обернулся. Его лицо было таким совершенным, что
даже горе не лишило его неотразимого очарования. Страсть разрумянила его и
обострила черты, и он выглядел невинным и обиженным, как малое дитя, испытавшее
первое разочарование.
— Мне... Мне невыносима мысль о том, что я расстаюсь с
тобой, — признался Доменико. — Тонио, я не могу... — Он
остановился, словно у него перехватило горло. — Все это время я думал, что
ты любишь меня. Когда ты только приехал, то был таким несчастным, таким
одиноким. Казалось, что ты всех презираешь. А по ночам мы слышали, как ты
плачешь, думая, что все спят. Мы слышали это. А потом ты вернулся, повязал
кушак и постарался нас обмануть. Но я знал, что ты несчастен. Мы все это знали.
Стоило оказаться рядом с тобой, и можно было почувствовать эту боль. Я ее
чувствовал! И я думал... Я думал, тебе со мной хорошо. Ты больше не плакал, и
ты был со мной. Я думал... думал... что ты любишь меня!
Тонио обхватил голову руками. Он тихо застонал и тут же
услышал, как закрылась дверь и Доменико побежал вниз по лестнице.
Глава 7
Неделя была невыносимой. Бессонные ночи, потянувшиеся со дня
отъезда Доменико в Рим, совершенно вымотали Тонио. Вечером, вернувшись из
трапезной, он понял, что больше не может работать.
Гвидо придется отпустить его пораньше. Ни гнев, ни угрозы
его не удержат.
Доменико уехал, вместе с Лоретта, на рассвете после того
вечера в гостинице. Маэстро Кавалла должен был прибыть позже.
Тонио услышал смех и топот, доносившиеся из коридора.
Кто-то крикнул:
— Браво, Челлино!
Так звучал сценический псевдоним Доменико.
Тогда Тонио сорвался со своего обычного места на
подоконнике, махом проскочил все четыре лестничных пролета и прорвался сквозь
толпу мальчиков у дверей. Холодный воздух на миг обжег его, но он тут же увидел
карету, которая собиралась трогаться. В руке у кучера уже был хлыст.
Доменико выглянул в окно кареты, и лицо его так просветлело
при виде Тонио, что у того сжалось горло.
— Ты покоришь Рим, — сказал он. — Все в этом
уверены. Никого не бойся.
На лице Доменико появилась тоскливая улыбка, и Тонио едва
сдержал слезы. Он стоял на булыжной мостовой, глядя вслед удалявшейся карете,
пока его не начал пробирать холод.
* * *
И вот теперь он сидел тихонечко на скамье в классе Гвидо,
понимая, что сегодня вечером больше ни на что не способен. Ему обязательно
нужно поспать. Или просто прилечь в своей маленькой комнатке и потосковать о
Доменико, подумать о том, как не хватает ему этих теплых рук и ног, уютно
обвивавших его по ночам, этой податливой, благоуханной плоти, готовой дать ему
все, что он ни пожелает... Хотя в действительности его нисколько не волновало,
доведется ему когда-либо увидеть Доменико или нет.
Он отмахнулся от этих мыслей и, чуть улыбнувшись, подумал о
том, что, наверное, было бы неплохо, чтобы Гвидо поколотил его, когда он
откажется дальше заниматься. «Интересно, что я должен сделать, чтобы Гвидо ударил
меня?» Теперь Тонио уже был выше ростом, чем Гвидо. Он вдруг представил себе,
что будет расти и расти, пока его голова не коснется потолка. И словно услышал
голос, объявляющий: «Самый высокий евнух в христианском мире! Несравнимо лучший
из всех певцов, рост которых превышает семь футов!»
Он устало поднял голову и увидел, что Гвидо закончил писать
и внимательно смотрит на него.
Им опять овладело странное чувство, что Гвидо все знает о
нем и Доменико, даже об этой жалкой сцене в гостинице. Он вспомнил те комнаты,
те свечи. Море за окном. Ему захотелось плакать.
— Маэстро, позвольте мне сегодня уйти, — сказал
он. — Я больше не могу петь.
— Но ты хорошо распелся. Верхние ноты берешь
замечательно, — мягко возразил Гвидо. — И я хочу, чтобы ты спел это
для меня.
Он чиркнул серной спичкой и поднес ее к свече. Внезапно все,
кроме небольшого освещенного пространства вокруг них, погрузилось во тьму
зимней ночи.
Словно в оцепенении Тонио поднял глаза и увидел только что
переписанные ноты.
— Это то, что ты должен спеть на Рождество, —
пояснил маэстро. — Я написал это сам, для твоего голоса. — А потом
очень тихо, словно для себя, добавил: — Впервые что-то мое будет здесь
исполняться.
Тонио вгляделся в его лицо, пытаясь уловить следы гнева. Но
в мерцающем свете было видно, что Гвидо спокойно ждет. В этот момент Тонио
показался разительным контраст между этим человеком и Доменико, и в то же время
что-то их объединяло — какое-то чувство, которое они пробуждали в Тонио. «Ах,
Доменико — это сильф, — подумал он. — А Гвидо — сатир. А кто же тогда
я? Большой белый венецианский паук».
Он горько улыбнулся, и ему на миг стало интересно, что
подумал Гвидо, увидев изменившееся выражение его лица.
— Я хочу спеть это, — прошептал Тонио. — Но
еще слишком рано. Я обману ваши ожидания, если попробую. Мне будет стыдно перед
самим собой и теми, кто придет меня слушать.
Гвидо покачал головой. Мимолетно, но ласково улыбнулся.
— Почему ты так этого боишься?
— Вы можете сегодня меня отпустить? Разрешить мне
уйти? — спросил Тонио и резко встал. — Я хочу уехать отсюда. Мне
хочется быть где угодно, лишь бы не здесь! — Он зашагал к двери, но потом
обернулся. — Так вы разрешаете мне поехать в город?
— Не так давно ты ездил в гостиницу, — заметил
Гвидо, — и ни у кого не спрашивал разрешения.
Его слова застали Тонио врасплох, выбили почву у него из-под
ног. Он глядел на Гвидо во все глаза, с опасением, близким к панике.
Но на лице учителя по-прежнему не было ни следа осуждения
или гнева.
Похоже было, что он о чем-то размышляет. Наконец маэстро
выпрямился, словно принял какое-то решение.
