Доджо был заперт, хотя Акеми обещала оставить его открытым. Безуспешно подергав дверь, я отступила.
Пришлось возвращаться к дому. Окна в его задней части были темными, но я узнала раздвигающуюся стеклянную дверь, ведущую в комнату, где Нана готовилась к чайной церемонии.
Сняв обувь, я влезла в комнату через открытое окно. В лунном свете можно было разглядеть, что в пустой комнате находятся лишь чайный столик, пара низких кресел и изящная лампа андон, стоящие в углу. Я подошла к розетке, в которую была включена лампа. Отлично, есть еще одно гнездо. Я включила свой телефон.
Повернувшись, краем глаза я уловила какое-то движение и замерла, но потом догадалась, что это была моя собственная тень, отражающаяся от застекленных портретов. Я посмотрела на фотографии родителей Наны Михори на буддийском алтаре.
Женщина казалась потупившейся, а рот мужчины несомненно выдавал человека сильной воли, оба были одеты в черные кимоно. Они явно принадлежали к поколению, пережившему войну и строящему лучшее будущее. Как бы они отреагировали, если бы узнали, что Нану не любит так много горожан и что в скором времени ее с дочерью могут выгнать из дома?
Кругом было темно и тихо, легко было представить, что души людей с портрета витают где-то рядом. Я напомнила себе, что родители Наны не жили в этом доме. Но меня мучило ощущение, что я где-то их видела. Прозрение наступило внезапно. Покопавшись в памяти, я наконец поняла, в чем дело. Я видела эти же два портрета в Денен-Чофу, когда рассматривала гравюры в доме Ному и Хару Идета, которые, как я теперь понимала, были родными братом и сестрой Наны Михори.
17
Времени на раздумья не было. Телевизор выключили, и я услышала шаги в коридоре.
Я проскользнула через окно и почти упала в сад. И только я вскочила на ноги, как в комнате вспыхнул свет, на который тут же полетели тучи бабочек. Кто-то раздраженно бормотал, приближаясь к окну. Я юркнула под куст и лежала там, пока этот кто-то закрывал окно. Наконец свет погас, и, набравшись смелости, я вылезла из-под куста. Хор цикад сопровождал меня всю дорогу до чайного домика, а я пыталась привести в порядок мысли.
Нана Михори использовала меня. Ей нужен был тансу Ному Идеты, но по каким-то причинам она не могла заполучить его напрямую. Она придумала историю про госпожу Киту и послала меня в «Искусства Гиты», чтобы я ни в чем ее не заподозрила.
Я начала играть не по сценарию, когда не доставила ей тансу. Если бы я не заметила, что тансу — подделка, все бы прошло без сучка и задоринки. Нана Михори не гналась за качеством, ей просто нужен был один определенный комод.
Я попыталась вспомнить свою сделку с Сакаем. Когда я впервые позвонила ему, он упомянул о том, что у него уже есть клиент. Покупая тансу, я решила, что клиентом этим является женщина с родинкой. Когда оказалось, что она жена Сакая, я поняла, что это не могло быть правдой. Скорее всего, клиентом был кто-то из семьи Михори.
Я вытащила из сумки свою записную книжку, пытаясь вспомнить, что говорила Акеми о томобики — свободном дне у монахов. Отсчитав шесть дней назад от приезда в Хорин-Джи, я поняла, что день смерти Нао Сакая как раз выпадал на томобики.
Любой член семьи Михори мог быть в этом замешан. Я задрожала, вспомнив, как на вечеринке я подозревала всех, кроме матери и дочери. После того как доктор вышел из комнаты, чтобы рассказать всем о состоянии Акеми, Нана и Акеми оставались в комнате одни по меньшей мере десять минут. Возможно, болезнь Акеми была просто шоу. Таким же шоу, как и ее выступление на Олимпиаде.
Я ощутила дикий зуд в спине и, запустив руку под майку, извлекла оттуда огромного красного муравья. Я даже не вскрикнула. У меня были причины опасаться чего-то гораздо более серьезного.
Было еще совсем темно, когда меня разбудил будильник на наручных часах. Четыре утра, через пятнадцать минут должна начаться первая медитация в храме. Покопавшись в принесенной Акеми одежде, я надела свободные брюки, в которых удобно было сидеть, скрестив ноги. Нацепив футболку, я направилась к общественным туалетам, чтобы помыться, прежде чем войти в храм.
Женская уборная из серого мрамора была стерильно чистой. «Ах, если бы здесь был душ!» подумала я, быстренько моясь в умывальнике.
Я пошла туда, откуда доносились звуки гонга, и неожиданно для себя обнаружила много людей, ожидающих церемонии. Некоторые были одеты в традиционные буддийские мантии, другие — в спортивные костюмы. В большинстве своем собравшиеся были пожилыми — в Японии буддизм почему-то привлекал в основном зрелых людей.
Я присоединилась к девушке лет тридцати европейской наружности. Мы расположились в третьем ряду, за монахами, сидевшими в черных мантиях, с полуприкрытыми глазами и скрещенными ногами. Я надеялась, что сумею просидеть в позе лотоса хотя бы какое-то время.
Настоятель Михори уже устроился на полу, держа в руках красивый старинный гонг. Я думала, что он узнает меня, но ему было не до того. Да и церемония была публичной — каждый имел право прийти.
Настоятель позвонил в серебряный колокольчик и объявил о начале чтения первой сутры. Он начал, к нему тут же присоединились другие, и храм наполнился голосами. Интересно, а все ли понимали пали — древнюю смесь санскрита и японского, — на котором писались сутры? Я двигала ртом, как и другие, регулируя скорость в зависимости от ударов гонга.
Это было прекрасно — находиться в темной комнате с позолоченным алтарем, поблескивавшим в неверном пламени свечей. Однако сидеть в позе лотоса оказалось гораздо сложнее, чем я ожидала. Через пятнадцать минут у меня затекли ноги. Когда наконец дочитали сутру и можно было встать и пойти за всеми к алтарю, я думала о том, что ходить — это просто чудесно.
Отдохнув, мы приступили к дзадзен, сидячей медитации, практикуемой только в дзен—буддизме. Ранее я пыталась медитировать абсолютно безуспешно, да и сейчас тоже старалась не позволить себе расслабиться, ведь я пришла в храм, чтобы подумать.
Десять минут спустя настоятель Михори покинул свое место у алтаря и стал прохаживаться по нашим рядам, держа в руке четырехфутовую деревянную палку.
— Сконцентрируйтесь! — грубо кричал Михори. — Сядьте прямо!
Неужели он кричал на меня? Я внезапно обнаружила, что из-за неудобной позы меня клонит в левую сторону. Я выпрямилась, мечтая о том, чтобы лодыжки перестали затекать и болеть.
Но я была не единственной, кто получил выговор. Настоятель Михори раскритиковал позицию моей европейской соседки, которая, казалось, вообще не понимала японского. Он делал замечания тем, кто отвлекался.
— Сотрите у себя в голове все мысли! — закричал он на женщину лет семидесяти, которая наклонилась так низко, что коснулась носом пола.
Когда же он начал бить неумех палкой, мне захотелось испариться. Я сконцентрировалась на дыхании, за которым советовал следить настоятель, и, как ни странно, почувствовала, что успокаиваюсь. Я не достигла нирваны — да и кто бы мог при таких криках? — но на меня снизошло философское настроение. Церемония должна была закончиться через сорок минут, а пока сохранялась вероятность того, что я буду бита. Это займет всего лишь секунду. Раз уж пережила побег с балкона, переживу и это.
