Но Вера пережила шок, шок перерос в травму, и теперь всякий раз, заполняя какую-нибудь анкету, в графе «Профессия» она писала «Театральный деятель». А еще она мне тогда же рассказала по секрету, что после случая в «татре» у нее ни с кем ничего не было. Не то чтобы с тех пор прошло много времени, но для мотылькового существования молодых танцовщиц срок был вполне достоин уважения. Позже она призналась, что и до парижской истории ее жизнь не отличалась пестротой. Вера была работягой и к своей профессии, из-за которой культурному атташе как раз и удалось подселить к ней в голову тараканов, относилась с абсолютной серьезностью, оставляя без внимания привходящие, внебалетные возможности ремесла. Вместо укладывания наповал поклонников она с утра до вечера повторяла пируэты и шаги с французскими названиями, так что я у нее собственно, как выяснилось, оказался всего лишь вторым. Первый был еще в училище. Он играл на тубе в филармонии. В этом была вся Вера. Тубист и танцовщица. Я так буйно ржал, что Вера обиделась: у нее не было даже намека на чувство юмора, и в этой истории она не видела ничего смешного. Однако обиженно замыкаться в себе надолго она не могла. Вера нуждалась в нежности так же, как нормальный человек нуждается в воздухе, и потому жила на этом свете, словно бы задыхаясь. Дело с тубистом тоже закончилось шоком, и хотя это был типичный finis из двухактового фарса, она опять же не считала его смешным. Тубист иногда подхалтуривал в оркестре варьете и изменил там Вере с дрессировщицей шимпанзе. Именно так — с дрессировщицей живых шимпанзе; расшалившись, один шимпанзе так укусил музыканта, что ему ампутировали ногу ниже колена. Вера, святая душа, тут же решила навсегда сохранить инвалиду верность. К счастью, над ней сжалился какой-то аноним; пострадавший во всем признался, а святой до такой степени Вера все же не была. Возможно, впрочем, что ей так и не удалось оправиться от шока. И в этом вот ряду шоков я был третьим, что тоже напоминало гротесковый фарс.
Но что поделаешь. Panta rei.
[6]
Не мог я из-за Веры отказываться от того, к чему меня влекло. К тому же эта шоковая терапия может в конце концов ее вылечить. Итак, испустив один вздох в память о моей сентиментальной солистке, я в размягченном состоянии духа сбежал по ступеням вниз, в Нусли,
[7]
навстречу будущему, которое звалось — барышня Серебряная.
Ни черта я еще тогда, конечно, об этом самом будущем не знал.
Глава вторая
Редакция
Ночью мне снилось, что я спорю с барышней Серебряной о поэзии. Вот ведь что же это за механизм такой, который по ночам выносит на поверхность не наши сокровенные желания, а угрызения совести?! Вместо русалочьих поцелуев — глупейший спор о сущности поэзии.
Утром я восседал за своим по обыкновению пустым редакционным столом, где надпись Festina lente
[8]
под стеклом отлично гармонировала с призывом «Учиться, учиться и учиться!», задержавшимся на стене с неких более бурных времен, ну, а про суть поэзии я и так все давно знал. Я знал, что склонность к стихотворчеству — это явление, сопровождающее психофизиологическое развитие организма, и наблюдается оно примерно на рубеже между апогеем переходного возраста и началом взрослой жизни, причем нормальный человек посвящает себя поэзии до тех пор, пока остается девственником — и не только в сексуальном смысле. Молодым и зеленым не нравится, что на свете есть несправедливость, лицемерие и притворство, они мечтают о прекрасных девушках, приключениях и всякой ерунде. Потом это проходит: мечты о красавицах остывают, если следовать заветам святого Павла, а также ходить в кино, мечты о приключениях тускнеют под натиском детективов и футбола, а на всякую ерунду вполне хватает зарплаты. Те двое-трое, которые хранят девственность, в другом, не сексуальном смысле, превращаются в истинных поэтов. А некоторые, лишенные миром девственности во всех ее смыслах, становятся шлюхами — мужского или женского пола, неважно. Я сам, я совершенно в этом уверен и нимало не терзаюсь, принадлежу как раз к третьей категории, правда, наверняка не к самым ее сливкам.
И разумеется, к ней же принадлежит и мой шеф. В пору зеленой юности он грезил о прелестях Девы Марии и громил безнравственность эпохи; позже, подобно мне, перестал оценивать мир и его пороки под углом нравственных идеалов и начал судить о нем с точки зрения личной безопасности.
Как раз в тот момент, когда я в своих отвратительных утренних размышлениях добрался до этого пункта, только что названная особа напомнила о себе по телефону и потребовала моего личного присутствия. Я отложил первую телефонную атаку на барышню Серебряную и потрусил в кабинет шефа.
Это было весьма обширное помещение, и самой значительной частью его обстановки являлся длинный стол заседаний, за которым проходили совещания по важным вопросам.
Иногда, в особенности прежде, это бывали солидные мероприятия, на них подавали кофе и обсуждали, к примеру, вопрос о том, должна ли в следующем году выйти «Бабушка»
[9]
— с цветными иллюстрациями Адольфа Кашпара в серии «Классическое наследие» и одновременно то ли без иллюстраций в серии «Корни», то ли с гравюрами в серии для библиофилов «Первоцвет», либо же стоит отложить выход этого роскошного цветного тома еще на год (автор не представляет опасности, потому что мертв) и вместо него выпустить на рынок очередное издание романа (автор которого представляет опасность, потому что жив) прославленного прозаика Марии Бурдыховой «Вперед, создатели «татр», невзирая на то, что в прошлом году она переделала его в пьесу, в нынешнем роман экранизируется, а в будущем его уже запланировало для себя «Детское издательство» в обработке для юношества и «Педагогический институт» — шрифтом Брайля для слепых. Подобные вопросы решались легко и ко всеобщему (если не принимать в расчет читателей) удовлетворению, а сложности возникали исключительно редко. К примеру, на то, что был отложен выход в свет цветной «Бабушки», мог при случае пожаловаться министру культуры престарелый историк искусств Тейлибеновский, и эта его невинная ностальгия, просочившись потом в нижние слои, оборачивалась чеканной формулировкой, придуманной бдительными энтузиастами: надо подвергнуть резкой критике негативное отношение нашего издательства к национальным классикам.
Однако от таких мелочей при наличии хотя бы небольшого таланта стратега можно было отбиться, и вдобавок тут все легко исправлялось: в плане на следующий год рядом с цветной «Бабушкой» попросту появлялись две разные «Горные деревни». Гораздо страшнее были коварные места, которые непосвященный, пожалуй, счел бы абсолютно безопасными — и совершенно напрасно. Эти ловушки, сколько ни осторожничай, обнаружить было трудно, и походили они на айсберги: кусочек, торчавший над водой, был всего только крохотной частью гигантской и разрушительной силы, скрытой от глаз поверхностного наблюдателя и способной играючи потопить океанский лайнер. Вот, например, недавно решалась дилемма, как в новом издании «Папаши Безоушека»
[10]
набирать слово БОГ — с большой буквы или с маленькой. Крепкий попался орешек, не абстракция какая-нибудь. Несмотря на доказанное марксизмом отсутствие Бога, именно из-за него, используй мы большую букву, мог возникнуть вполне реальный, с далеко идущими последствиями скандал, и хотя, наряду с другими своими потрясающими талантами, мой шеф славился виртуозностью по части улаживания скандалов, он тоже не единожды оказывался на волосок от гибели.
