Чем дольше листал я страницы, покрытые волнистыми чертами Брата, тем больше утверждался в мысли, что автор наверняка закончила специальное учебное заведение для девушек-нарушительниц общественной морали и что мне надо с ней познакомиться.
И тут я вспомнил о барышне Серебряной. Телефон был под рукой, и я снова набрал номер. В сердце кольнуло, желудок сжался. Барышня Серебряная явно возвращала меня во времена моей юности. Желудочные колики давно уже возникали у меня вне всякой связи с любовными приключениями.
Занято больше не было. Несколько гудков, а потом, словно стаккато сладкой и опасной музыки, уверенный голос барышни Серебряной приятно отчеканил у меня в ухе:
— Зверэкс.
Чтобы сделать голос еще слаще, фоном ему служил клёкот какого-то попугая. Стоило мне услышать эти звуки джунглей, как я позабыл, что молчу, и фантазия добавила к ним видение загорелой обнаженной девушки с взлохмаченной головкой. А она тут же не преминула напомнить о себе:
— Алло! Зверэкс!
— Здравствуйте, — сказал я. — Повторите это, пожалуйста, еще несколько раз.
— У вас телефон разбит, или вы глухой? — спросила барышня Серебряная. Беззлобно спросила, явно меня не узнавая.
— Ни то, ни другое. Но я люблю музыку. А вы говорите так, словно играете на гобое.
— Да это же господин редактор, — произнес крохотный голосок в трубке, и одновременно с этим раскрылась дверь и на пороге возникла Даша Блюменфельдова.
Дашин голос, заставляющий вспомнить об игрушечной жестяной трубе, создал поразительный дуэт с отдаленными звуками гобоя.
— Привет! — сказала Даша, а голос в телефонной трубке подхватил: «Зверэкс, Зверэкс, Зверэкс…» Я закрыл микрофон ладонью и рявкнул Блюменфельдовой «Минуточку» таким тоном, что другая бы на ее месте тут же ретировалась. Но только не Блюменфельдова. Она шагнула к моему столу и уселась на угол.
— Зверэкс, Зверэкс, Зверэкс… Хватит? — спросила Серебряная.
— Не хватит, — ответил я. — Я должен услышать это своими ушами.
— А сейчас вы слушаете чужими?
— Я хочу сказать: без вмешательства техники. У вас найдется вечером время?
— Найдется, но не для того, чтобы твердить «Зверэкс, Зверэкс, Зверэкс», пока это вам не надоест.
— Мне это никогда не надоест.
— Тогда вам придется примириться с техникой. Я наговорю это на пленку и подарю ее вам на день рождения.
Блюменфельдова вся была совершенно беззастенчиво обращена в слух. Под контролем ее любопытных глаз приятная болтовня с барышней Серебряной теряла свое очарование.
— Ленка, можно я перезвоню чуть позже?
— Конечно. Меня сменит товарищ Бенешова. Я ухожу.
— Чтоб ей лопнуть, этой Бенешовой!
— Но она так замечательно произносит «Зверэкс».
— Куда вы идете?
— В зоопарк.
— Я вас там найду.
— Но у меня консультация.
— Какая консультация?
— У Гурвинека глисты.
— У кого? У Гурвинека?
На пухлом личике Даши Блюменфельдовой заиграла обличающая улыбка. Подслушивает, зараза.
— Антропопитекус троглодитес, или же господин шимпанзе, — пояснила Серебряная. Боже мой! Перед моим мысленным взором возник тубист с ампутированной ногой, и провидение дотронулось до меня своей ледяной рукой. Поразительное совпадение! Неужели несуществующий верховный блюститель нравственности собирается покарать меня за Веру?
— В общем… — звякнул голосок в телефоне.
— В общем, после вашей консультации.
— Я буду занята. — Коротенькая пауза — и потом неожиданно: — Лучше вечером. В семь у Манеса
[13]
. Я редко прихожу вовремя.
— Буду там на полчаса раньше.
— Зверэкс, Зверэкс, — произнесла барышня Серебряная и повесила трубку. Я сделал то же самое. И с удовлетворением отметил про себя, что барышня Серебряная, как я и предполагал, та еще штучка.
— Извини, что помешала токованию, — сказала Блюменфельдова. Она в своей узкой юбке закинула ногу на ногу и нависла надо мной налитой грудью.
— Помешала чему?
— Токованию. От глагола «токовать». «Т» как тетерев, «о» как обольщение…
— Фи! До чего противный неологизм. И знаешь что, Даша… я между прочим в твои токования не лезу…
— Не гневайтесь, сэр. Ваша тайна — моя тайна, вдобавок я о ней ничего не знаю.
Тем хуже, подумал я. Чем меньше они знают, тем большую волю дают фантазии.
Если судить по Анежке.
— Чего тебе? — спросил я.
— Слушай… начальство ведь дало тебе Цибулову, да?
— Ну.
— И ты будешь хорошим мальчиком, правда? Ты не будешь ее громить? Для меня это очень важно.
Пухлой рукой она погладила меня по волосам.
— А зачем бы мне ее громить?
— Ну, вещица не больно-то кошерная.
— Я не придира.
— Я знаю. Просто ты чуть-чуть слишком осторожный.
— С чего ты взяла? — поинтересовался я. За то время, что она проработала в редакции, у меня не было возможности проявить себя с этой стороны. Стихотворцы и без моей помощи стихотворили весьма осторожно. Впрочем, какая разница: значит, слава человека шефа бежит впереди меня.
— Ах, меня не проведешь! — пропела Даша жеманно и соскочила со стола. При этом ее восхитительные груди мягко подпрыгнули. — А вообще-то ты классный парень, и я тебе верю. Слушай, это и правда написано резковато, но надо же когда-то начинать разбираться со здешним дерьмом.
Ее лексикон был таким же замечательным, как и ее грудь.
— Ясное дело. Тем более если это талант…
— Сейчас я тебя удивлю. Она работает воспитательницей в Доме для девушек-нарушительниц общественной морали, так что отлично разбирается в том, о чем пишет.
Я открыл рукопись и принялся копаться в памяти — издавали ли мы когда-нибудь хоть что-нибудь о нарушителях общественной морали. Мне припомнился только «Пир Тримальхиона»
[14]
, из которого шеф, после совещаний на высшем уровне, убрал все эротические сцены, так что потом «Пир» пришлось напечатать в нашем внутреннем журнальчике — до того он неприлично скукожился. А в любом произведении о нарушительницах общественной морали обязательно будут эротические сцены. Да взять хотя бы первую фразу — «Ганка знала уже наверняка: половая связь с Франтой обошлась ей слишком дорого. Она в положении.»
