— Вы так замечательно умеете рассказывать, господин редактор! Сразу видно, что вы профессионал!
Я тут же завял, как кактус после слишком обильной поливки. Она немедленно рассмеялась, сама взяла меня за руку и позволила вести ее, поддерживая под локоток. Таким-то вот образом соединившись, мы и вступили на тихую улицу Девятнадцатого ноября, и Ленкины розовые босоножки на высоких каблуках снова наполнили этот поэтичный бульвар своим неподражаемым цоканьем. Толстый месяц-переросток спешил за нами, чтобы подглядеть, как будут развиваться события.
Они не развивались никак. Мы завернули за угол и оказались перед черным омутом блестящего витринного стекла. Барышня Серебряная остановилась и погляделась в черное зеркало. Она снова была, как гвоздика. Нет — как лунная кувшинка, рядом с которой торчит дурацкая черная коряга. То есть я.
— И все равно вы самая красивая девушка в целой Чехословакии! — ожесточенно и нелюбезно выпалил я.
Ленка прыснула со смеху.
— Может, вы и на колени встанете? Вчера это у вас замечательно получилось!
— Ради вас я готов даже ползать на четвереньках и искать несуществующую сережку!
И я отошел от барышни Серебряной и, нимало не жалея английскую ткань, опустился на колени.
Жизнь, как всем известно, куда более невероятна, чем романы. Едва мои колени коснулись асфальта, как за углом застучали чьи-то туфельки и перед нами возникла Вера с сумкой и грустными вязальными спицами. Сначала мне показалось, что я грежу, и, сам не зная зачем, я встал на четвереньки. Неудачная шутка, барышня Серебряная, очень неудачная! Но это и впрямь была Вера. Она уставилась на меня во все глаза, ярко синевшие при свете пузатого месяца, а потом из них брызнули две хрустальные струйки. Вера рванулась с места, пробежала между нами и помчалась прочь. Я глядел ей вслед, широко открыв рот, и видел, как ее стройные, но мускулистые ноги танцовщицы мелькают в сумрачном свете бульвара и скрываются во тьме.
Я по-прежнему стоял на коленях и не слишком верил в происходящее. К реальности меня вернул голос барышни Серебряной.
— Ну и заварила же я кашу, — сообщило мне это создание и растерянно почесало свою вихрастую головку.
— Это Вера… — пискнул я, как идиот.
— Я понимаю, что не ваша бабушка! — раздраженно отозвалась Ленка. — Вставайте и бегите за ней!
— Но ведь…
— Быстрее! Обязательно догоните ее!
Я поднялся и отряхнул колени.
— Ничего себе! — с горечью в голосе проговорил я. — А кто мне велел встать на колени, а?
— Я знаю. Не сердитесь. Я дура. Только догоните ее.
— Вы чудовище, если отправляете меня следом за ней!
— Это вы будете чудовищем, если не догоните ее!
Я не стал отвечать. Я просто смерил барышню Серебряную взглядом с головы до пят. Она хлопала своими черными глазищами и никак не могла найти нужные слова.
— Ничего себе! — повторил я.
— Пожалуйста, бегите за ней, ну, прошу вас! — И добавила почти умоляюще: — Вы не знаете, каково это. Ей сейчас наверняка очень плохо! Я не обижусь, если вы уйдете!
Не обидится?! Ах, барышня Серебряная, а ничего более страшного вы мне сказать не хотите?
— Я пойду к вам. К ней я зайду на обратном пути.
— Ко мне нельзя. Подружка дома.
— Что же вы раньше мне этого не сообщили?
— Но я же вам ничего не обещала. Я только сказала, что вы можете меня проводить.
Ну знаете, барышня, воскликнул я про себя. Да что же это за игру вы затеяли?
— Я вам не верю, — сказал я.
Она нетерпеливо повела плечами.
— Ну и не верьте. Но ко мне нельзя.
— Тогда давайте пойдем в какой-нибудь ресторан, — предложил я от отчаяния. Я уже знал: какую бы игру она ни затеяла, до меня ей дела нет. Омерзительное ощущение. Я давно успел позабыть его.
— Я женщина трудящаяся, — ответила она. — А завтра рано вставать.
Я повесил голову. Барышня Серебряная немедленно сжалилась надо мной и сказала с теплотой в голосе:
— Как-нибудь в другой раз.
Правда? Неужто мне стоит предпринять еще одну попытку? Но я же полностью вышел в тираж, это ясно, как день! И все-таки я знал, что обязательно предприму еще миллион попыток — пусть даже все они окончатся неудачей. И она, словно бы желая утвердить меня в этих намерениях, скомандовала:
— Например, достаньте билеты на эту вашу гимнастику!
— Достану!
Мы стояли молча. Луна закрыла собой чуть ли не все небо.
— Ну, спокойной ночи, — сказала Серебряная.
Я взял ее руку и поцеловал… хотя бы ее. Девушка достала из сумочки ключ и отперла дверь. Я смотрел на нее откровенно собачьим взглядом. Антрацитовые глаза словно бы блеснули из темноты черным. Это было совершенно фантастически. А потом оттуда донесся тихий тембр гобоя:
— Идите к ней, прошу вас!
Дверь захлопнулась.
Проклятье, сказал я себе и, насквозь пропитанный болью, повернулся к луне.
Домой мне не хотелось. Я уселся на скамейку на самом краю нусельского склона, вытянул перед собой ноги и предался печали. Мир был юн, как десять тысяч лет назад. У меня ныло сердце. Мысль о том, что я, кажется, никогда не заполучу барышню Серебряную, что ближе, чем сейчас, мы с ней никогда не будем, мучила меня несказанно. Я перебирал воспоминания то ли десяти-, то ли одиннадцатилетней давности — тогда, в совершенно такую же лунную ночь, я катался по траве под той же самой луной, грыз горькие одуванчики и стенал, как неудовлетворенный кот, потому что некая Гана Салаквардова, дочь владельца арматурного завода, решила, что я не достоин ее девственности.
Две эти точки, ту и нынешнюю, связал сейчас воедино лунный луч, и прошедшая между ними прямая разом перечеркнула все промежуточные годы, годы бега за юбками ради спортивного интереса и стихописания по привычке, словом, все то, чему научил меня мир; и подчеркнула забытые мною наивные заветы религии зеленых юнцов. Я сидел здесь, снова девятнадцатилетний, с обнаженной душой, и поджаривался на адском медленном огне любви. Все, все без остатка сложил я к длинным ногам слабой девушки в бикини.
Боже! Слезы застили Нусельскую долину, луна, отразившись в них, раскололась на длинные серебряные дольки. Я размяк, я рыдал, я фарисейски посыпал голову пеплом. Клещи мучительной страсти рвали мои внутренности, а барышня Серебряная, ухмыляясь, подобно соблазнительному Вельзевулу, поворачивала раскаленное железо в моих ранах. И тут вдруг из бесовских теней — нелогично и неожиданно — выступила Вера: очевидно, терзания любви пробудили муки совести. Хотя я и попробовал немедленно выкинуть ее из головы, мне это не удалось; она стояла за спиной жестокой Ленки, она выглядывала из-за ее плеча, эта добрая душа, в квартирке которой я грелся, когда на улице стоял мороз, а мне было лень тащить уголь к себе на пятый этаж; Вера, вся сила духа которой уходила на прекрасное владение собственным телом, так что на большее ее уже недоставало, преданная балерина, тоже угодившая под колесо любовных скорбей. «Пушинки легче груз чужих клевет…» — зазвучали у меня в голове стихи, которые я как раз редактировал на работе, несовременные стихи наивного поэта старого мира, в той книге их напыщенно читала какая-то патетичная декламаторша — не вникая в смысл, просто очень громко, как того требует наш новый мир: «воспрянешь, первыми не сбит комками!» Они принадлежали прошлому, как и сдержанность моей черноглазой красавицы — и меня внезапно охватило абсурдное и удивительное чувство, что я наконец-то сумел уловить суть ее странной натуры; суть эта заключалась в том, что несмотря на почти неприличное бикини, несмотря на накрашенные розовым ногти, она будто жила и с удовольствием барахталась где-то на грани веков, когда абсолютно все еще не стало таким относительным. И Серебряная повторила вслед за патетичной декламаторшей: «Но то, что ты творил другим во вред…», а потом сама принялась читать эти устаревшие и по форме, и по содержанию стихи, читать с тем глубоким сопереживанием, которое бы у всех прочих умнейших наших современников казалось фальшивым и смешным: «лежит на сердце, словно тяжкий камень…» Она закончила, и меня — хотя я и размяк в языках любовного пламени — пронзил совершенно неожиданный страх за Веру, страх перед тем, что произойдет, если она и впрямь покончит с собой; я взвился со скамейки и на рысях помчался на улицу Девятнадцатого ноября. Жуткий кошмар гнал меня вдоль тихих рядов домов, где в этот ночной час только кое-где пробивался сквозь опущенные жалюзи магазинов желтоватый свет: видение балерины с небогатой биографией и курьезным эротическим прошлым, которая накидывает себе на шею пояс от халатика шлюхи. Я завернул за угол, на бегу вытащил из кармана ключ, ключ, который она сама заказала для меня, а потом принесла прямо в редакцию, потому что я поленился зайти за ним в мастерскую, этот ключ тащил меня вперед, как магнит, так что я с трудом поспевал за ним. Я вонзил его в дверь подъезда и опять же на бегу заменил другим, и он снова повлек меня за собой по лестнице, на шестой этаж. Перед дверью с визиткой «ВЕРА КАЭТАНОВА, артистка Театра балета» я остановился и перевел дух. Эта абсурдная, точно сошедшая со страниц романа визитка сегодня служила мне упреком: безнадежный крохотный обелиск славы, символ ненапрасных усилий, которые эта деревенская девочка тратила, начиная с пяти лет, когда ее отдали на какую-то жуткую ритмику в какой-то жуткой дыре в Южной Чехии; трогательный вскрик слабенького, безвременно почившего голоска, адресованный бескрайней и равнодушной пустоте вечности. Я задрожал от страха — ибо за дверью царила гнетущая тишина. Аккуратно сунув ключ в скважину, я — отчего-то стараясь не шуметь — отпер дверь.
