— По глупости, — бросила она. — Я же не знала, что вы такой сумасброд.
— Вы не настолько глупы, барышня Серебряная.
— Я всего лишь человек. Иногда я делаю что-нибудь, не подумав.
— Я тоже. Например, в случае с Верой.
— Ну хорошо, — сказала она и снова остановилась. — Но вы хотя бы представляете, каково ей сейчас? Представляете, каково это: любить того, кому на вас наплевать?
Она уставилась на меня широко распахнутыми черными глазищами, и я подумал, что, говоря так, она исходит из личного опыта. У подобной девушки можно было предполагать богатый личный опыт в данной области знаний.
Я заглянул в антрацитовую бездну.
— Определенно начинаю представлять.
— Вы обязаны обставить все как-нибудь прилично, если уж вы ее не любите, — поучала она меня на углу Водичковой улицы, словно очаровательная проповедница. — Дайте ей время, чтобы она могла найти утешение.
— А как же я? Мне вы дадите время? Я тоже нуждаюсь в утешении.
— Вы быстро утешитесь.
— Нет не быстро! Это Вера быстро. Я выступаю за coup de gräce. По-моему, в такой ситуации лучше выхода не придумать.
Барышня Серебряная сосредоточенно нахмурилась.
— За что вы выступаете?
— За coup de gräce.
— Простите, я не владею иностранными языками.
— За удар милосердия.
Антрацитовый взгляд остановился на мне, и я увидел в нем затаенный черный умысел.
— А что бы вы сказали, нанеси я вам удар милосердия?
— Нет, только не это!
— Вот видите!
— Вижу и признаю, — сказал я и предложил деловито: — А давайте заключим соглашение? Я буду еще какое-то время утешать барышню Каэтанову, а барышня Серебряная все это время станет утешать меня. Хотите?
— А что будет потом?
— Барышня Каэтанова выйдет за режиссера Геллена, который обхаживает ее уже почти год, но пока безрезультатно, а я…
Я намеренно сделал паузу. Я ждал: вдруг она не выдержит?
И она не выдержала.
— А вы?
Я молчал. Целых несколько секунд ей удалось не раскрывать рта, но в конце концов она проговорила голосом, в котором тщеславие боролось с самообладанием:
— Так что же вы?
Я заглянул в антрацитовые глубины и сказал как можно более печально:
— Судя по тому, как смотрю на вас я и как смотрите на меня вы, мне потом останется только повеситься.
Тут уж она не удержалась от смеха.
— Ну и клоун же вы, господин редактор! А ведь на самом деле мы с вами обсуждаем очень важные вещи.
— Не спорю.
— И я правда не люблю наглецов. Правда не люблю!
И тем не менее я по-прежнему верил, что в данном вопросе она не являет собой исключение, подтверждающее правило, и что все обстоит ровно наоборот.
Я поднял в присяге три пальца.
— Я исправлюсь. Я больше не буду наглецом. Но вы должны протянуть мне руку помощи. Пойдете со мной сегодня вечером туда, где соберутся интересные люди?
— А может, эти люди интересны барышне Каэтановой?
— Она сегодня днем снимается на «Баррандове», а вечером у нее спектакль.
— Бедняжки балерины, — пожалела ее Серебряная. — Их возлюбленные всегда могут оторваться в свое удовольствие.
— Но мы-то с вами будем в большой компании, то есть под присмотром. Да к тому же на вилле у моего шефа.
— У вашего шефа?
— Да. У того самого, который вам кажется таким сексапильным.
Она задумалась. Мне казалось, что ее глаза без радужек рассыпают крохотные искорки любопытства. Не так уж, значит, всесильна ее нелюбовь к литераторам. Да и не приходилось мне еще встречать женщину, которая не интересовалась бы людьми искусства. А если реализовать этот свой интерес она может, только отпуская шуточки о шефовой сексапильности, то и флаг ей в руки.
— Вы же видели его всего пару минут на пляже, а в торжественной обстановке мой шеф — это просто…
— А во сколько там надо быть? — перебила она меня.
— Ну, — начал я осторожно, — я мог бы ждать вас в пять у Национального…
Внезапно барышня Серебряная энергично замахала рукой и закричала:
— Господин профессор!
Я посмотрел туда, куда указывала ее почти шоколадного цвета рука. В ближайший к нам пассаж как раз сворачивал Вашек Жамберк — в той же отталкивающего вида модной кепочке на голове, что и шеф в воскресенье, и с несчастным выражением на лице. Любовь явно действовала на него удручающе. Он обернулся на волшебный голос барышни Серебряной и, побагровев за считанные доли секунды, сорвал с головы кепку.
— Здравствуйте, Ленка, — проблеял он.
— Привет, — сказал я. — Вот это встреча, а? Представляешь, иду на обед — а тут как раз твоя студентка. Я ее уже пригласил. Она составит нам компанию.
— О-очень рад! О-очень! — пока Вашек заикался, барышня Серебряная будто хлестала меня двумя угольно-черными хлыстами, одновременно пытаясь вставить хотя бы слово. Но потом передумала и обратилась к моему другу с вопросом:
— С вами уже все в порядке, господин профессор?
Из-под багреца на лице Вашека проступил пурпур.
— Да, разумеется. Ничего серьезного со мной не произошло. Я пережил тогда такой… такой волнующий момент… такой…
Говоря с русалкой, Вашек неукоснительно пользовался литературным чешским языком. Вероятно, именно это обстоятельство, ибо ничего иного я заподозрить не мог, и вдохновило барышню Серебряную на сильнейший приступ щебетания, который никогда прежде мне у нее наблюдать не доводилось. Я смотрел на нее, открыв рот, и к тому времени, как мы заняли места вокруг столика в рыбном ресторане, успел уже превратиться в скучного тихого слона.
Я все время только слушал. Они беседовали о физкультуре, причем так, будто на свете нет темы увлекательнее; у барышни Серебряной (конечно же, неслучайно) выскользнуло из платья одно коричневое плечико, и она так и оставила его снаружи. Она, наверное, носила лифчик без бретелек, потому что ничего, кроме этого теплого бархата, видно не было, и мне это нравилось. В русалке мне вообще все нравилось.
Кроме того, что она с чрезмерным энтузиазмом отдается беседе с этой ходячей коллекцией комплексов, а мною совершенно пренебрегает. Или это часть игры? Присмотревшись к Вашеку, к его лишенному мимики лицу спортсмена, я с удовлетворением констатировал: совершенно немыслимо, чтобы этот девственник вскружил голову загорелой барышне. Да, она недолюбливает редакторов, но тем не менее награда за постоянство мне обеспечена. А дожидаться ее я готов хотя бы даже целых две недели.
