— Обнадеживающим фактором является то, — сообщил он вскоре после того, как министр окончательно сломался, — что нынешний слет творческой молодежи собрал на пятнадцать процентов больше участников, чем прошлогодний. И все-таки мы не можем почивать на лаврах. Кое-где, как я слышал, эти слеты носят формальный характер. К примеру, в Еникове-Соботце директор восьмилетки записал всех учеников на конкурс чтецов-декламаторов без их ведома. И это при том, что в школе учатся пятеро заик…
— А вы не участвовали в слете, товарищ? — вдруг безнадежно (ибо без повода) встрепенулся министр. Концентрированная чернота девушкиных зрачков, сосредоточенная до сих пор в районе шезлонга и тем приводившая меня в почти неконтролируемую ярость, вежливо повернулась к министру.
— Нет. Я уже слишком стара для этого, — целомудренно ответила кофейная роза и тут же вновь повернулась к шезлонгу.
Министр протестующе замахал руками:
— Ну что вы! Вы само сияние молодости!
— Союз молодежи объединяет в своих рядах граждан до тридцатипятилетнего возраста, — отметил поэт Врхцолаб. — Да, чуть не забыл: любопытную новинку предложили учителя из Гоубовой-Тыни. Они оценивают ликование в баллах. На первомайской демонстрации измеряется интенсивность размахивания флагами, цветами и портретами…
От шезлонга шеф перешел к столику с напитками. Антрацит не выпускал его из виду. Я больше не мог это выносить. Поразмыслив, я тоже встал и двинулся к столику. Скорее всего для того, чтобы хоть так попасться на глаза барышне Серебряной.
— Карличек, пускай он оставит меня в покое! — сказал вместо приветствия шеф, обнимавший за плечи Копанеца, и дрожащей рукой наполнил мою рюмку.
Я выпил. Польская водка пробежала по моим жилам и ненадолго помогла забыть об аспиде в белом платье. Шеф уже буквально сочился алкоголем. Он, без сомнения, пытался залить скорби своих многочисленных дилемм, потому что вдруг отпустил Копанеца, обхватил мою шею и зашептал, словно в бреду:
— Пускай он оставит меня в покое, Карел!
— Кто? Вот этот Маэстро?
— Да. Маэстро. А вы знаете, как вас называют, Маэстро?
Копанец услужливо замотал головой. Несмотря на свое нынешнее угнетенное состояние, он понимал, что шеф обидится, если не дать ему блеснуть остротой.
— «Мастер прокола»! — возвестил шеф и обернулся ко мне. — И он хочет, чтобы я тоже прокололся, а это с его стороны нехорошо. И не только я, Карел, но и ты, и вообще все мы!
— Серьезно? Это как же?
— Он поссс… постоянно рекомендует мне Цибулову, — старательно произнес шеф, выпил очередную порцию горячительного и примерил роль наивного балабола, готового открыться всем и каждому. — Но ты же мне поможешь, да? Ты ему все объяснишь, да?
— Маэстро и сам достаточно научен жизнью.
— Но он не занимает такой пост. Он ни за что не отвечает, — всхлипнул шеф. — А ты ведь не будешь ее рекомендовать, правда? Скажи, что не будешь!
— Буду, — осклабился я и, хорошенько прочувствовав, как передернуло шефа, добавил вполголоса: — Буду рекомендовать ей переработать рукопись.
Шеф засмеялся. В той стороне, где сидел министр, словно заиграли два черных сполоха, и это заставило меня внимательно присмотреться к обличью шефа. Самыми выразительными его частями были желтые зубы и пятнистая лысина. Я усомнился в своей вменяемости. Шеф истолковал мой взгляд как восхищенный, потому что успел уже основательно нагрузиться. Он загудел:
— Мальчик мой, я знал, что ты не подведешь! На тебя можно положиться! Ты не представляешь, какая это сейчас редкость!
Потом он склонился ко мне и продолжил менее восторженно:
— Даже Пецакова, Карел, даже Пецакова оставила меня с носом! Ей понравилось!
— Во дает! — сказал Копанец, и это избавило меня от необходимости комментария.
— Она говорит — это талант. Талант! — взвыл шеф. — Да на фиг они нужны, эти самые таланты?!
— Чтобы прокалываться, — пьяно пояснил ему Копанец. Шеф сказал ему очень серьезно:
— Правильно, Йозеф. Ты правильно все объяснил. Таланты нам не нужны. Давайте выпьем, парни, чтоб мы были хотя бы здоровы!
Остаток польской водки переместился со стола в наши желудки. Шеф извлек из внутренностей столика новую бутылку и весьма ловко откупорил ее.
— Это все Блюменфельдова, — бормотал он. — Блюменфельдова с ее жидовским выпендрежем. Я, — наклонился он поближе к нам, — я вовсе не расист. Нет, товарищи, ни в коем случае, вы же меня знаете. Но евреев я не люблю. Это же настоящий международный заговор! Все они сплошь модернисты да сионисты. Будь я товарищем президентом, я бы всем им разрешил переехать в Израиль!
— Так, может, все не захотят… — предположил я.
— А я бы уж постарался, чтобы захотели! — раздухарился шеф. Очевидно, в своей начальственной изоляции он пока был не в курсе того, какие круги описывает Мастер прокола вокруг еврейки-редакторши. — Убрались бы отсюда в два счета, жиды проклятые!
Такой шумный антисемитизм в непосредственной близости от министра заставлял меня нервничать. Поэтому я сказал деловито:
— Как же мы поступим с Цибуловой?
— Пускай ее прочтет Андрес. На него тоже можно положиться. И молодой Гартман. Мы еще посмотрим, кто тут талант! — Шеф опять было повысил голос, но опомнился и принялся бурчать мне в самое ухо: — Я сегодня был на активе у товарища Крала. И ты знаешь, что сказал товарищ Крал, Карел? А у товарища Крала всегда точная информация.
Я завертел головой.
— Тот, кто станет защищать модернизм, плохо кончит! — Шеф в ужасе выкатил глаза. — Плохо, Карел! А если товарищ Крал говорит «плохо», то это значит — «плохо»!
От кресел, на одном из которых сидел министр, донесся редкий тут смех. Шеф вскинул голову; в эту минуту он очень походил на сделавшую стойку собаку. Потом схватил бутылку польской водки и устремился через всю гостиную к министру, льстиво склонив голову к плечу. И я, поглядев в венецианское зеркало за спиной министра, заметил на лице шефа улыбку, достойную азиатского кули.
Копанец тоже поднялся, но пошел в сторону Моны Лизы, недавно покинутой отчаявшимся Андресом. Я остался возле столика с напитками в одиночестве.
Барышня Серебряная разговорилась. Я с грустью глядел на нее — на то, как она жестикулирует, как шевелит розовыми губами, как влюбленно пялится на пятнистую башку моего шефа. Я впал в глубокую печаль и попытался развеять ее очередной порцией водки. Сзади кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся. Шефиня.
— Горе заливаешь?
Я кивнул.
— А какое?
Я пожал плечами. Шефиня подсела ко мне.
— Молодые люди вроде тебя всегда заливают одно и то же горе.
На ней было шелковое платье без бретелек. Кожа на плечах соответствовала ее неопределенному возрасту.
