Экий, прости Господи, недотепа.
— И ты ей с тех пор ни разу не позвонил? — спросил я. — Да она же наверняка решила, что ты ее бросил!
— Держи карман шире! Она тут же закадрилась с Иоськой Кралем, и он усовершенствовал ее альпинистские познания на какой-то турбазе, — с неожиданной иронией отозвался Вашек. Я посчитал его слова плохим предзнаменованием и потому поспешил цинично добавить:
— Значит, тебе надо было отомстить ей в постели!
Сарказм моего приятеля немедленно сменился приливом отчаяния:
— Подумать только — полгода корчить из себя заядлого альпиниста, а потом…
— Старичок, но это же элементарно! Никогда не стоит хвастаться! Чем больше хвастаешься, тем больнее падать.
— А что мне остается? — растерянно вопросил Вашек. — Трепаться про книжки я не умею, не то что вы, писатели…
Ну вот, опять та же сказка про белого бычка: мифическое сборище эротоманов, так называемых «писателей».
— Меньше слов, больше дела, — нравоучительно заметил я. — Как только ты оклемаешься, мы отправимся на поиски Серебряной.
Но Вашек был непреклонен:
— Я не пойду!
И тут, словно ему в ответ, раздвинулись шторки у двери и в комнату просунулась черноволосая головка барышни Серебряной.
— Можно?
— Милости просим! — пригласил я. Вашек закрыл глаза. Девушка, очевидно, подумала, что он спит, потому что прошептала:
— Как он?
— Хорошо, — сказал я и повернулся к приятелю: — Вашек! Барышня Серебряная пришла!
Вашек, несмотря на всю свою бледность и мнимый обморок, густо покраснел. Он открыл глаза и сел.
— Лежите! — сказала барышня Серебряная и коснулась рукой его плеча.
— Я должен поблагодарить вас, — пробурчал он. — Вы спасли мне жизнь…
— Ну? Разве? — рассмеялась девушка.
Вашек упорно мямлил свое:
— Да нет, правда, я очень вам…
Она перебила его:
— Вы можете идти?
— Ему надо немного полежать, отдохнуть, — ответил я вместо Вашека.
— Ну и лежите себе спокойно! Может, вам что-нибудь принести? Воды? Или кофе?
— Спасибо, — с ужасающим смирением сказал Вашек. Девичьи глаза, прежде меня избегавшие, встретились с моим взглядом. Она вошла сюда все в том же бикини, которое уже начало высыхать; здесь купальник казался еще меньше, чем на пляже. Все ее тело, даже и самые нежные его части, выглядело удивительно, прямо-таки обворожительно упругим. Я подумал, что если бы она стояла перед нами совершенно обнаженная, то казалась бы статуей из коричневого мрамора. Упругой и теплой статуей.
— Мы сейчас к вам выйдем, — сообщил я. — Вы лежите все там же?
Она выдержала паузу — еле заметную, ту самую, которую мастерски умеют высчитывать все женщины, невзирая на свою нелюбовь к математике, а потом ответила чарующим голоском:
— Ну что ж, приходите.
И по моему телу опять забегали на тонюсеньких нервных ножках эти чертовы муравьи.
Стоило ей выйти, как Вашек, вынудив кушетку громко заскрипеть, стремительно вскочил.
— Ты уже готов идти? — поинтересовался я.
— Да. Домой.
— Идиот, — сказал я.
— Напишу ей письмо.
— Отличная идея.
— Плевать я на все хотел!
— Может, ты еще и напьешься?
— Может. — Он протянул мне руку.
— Не сходи с ума. Я лично пока домой не собираюсь.
— А я тебе это и не предлагаю. Я иду один.
Поняв, что можно смело разыгрывать из себя преданного друга, я заявил:
— Ну вот что: ты отправляешься к Серебряной, а я покидаю арену.
— Нет, Карел, я не могу. Правда не могу. Да, я дурак, я знаю.
— Что есть, то есть. Причем круглый.
— Вы, писатели, не такие. Но вот если бы ты, к примеру… — Вашек старательно подыскивал сравнение. — Вот написал бы ты стихотворение, а оно вышло таким глупым, что уронило бы тебя в ее глазах.
Я быстренько прикинул в уме. Стихотворение для барышни Серебряной? Я давно уже писал о совершенно иных предметах, а если и упоминал о любви, то разве что о любви вообще. Я не подгонял ее под конкретных девушек. Конкретные девушки слишком эфемерны, поэзия же — вечна. Но эта, с антрацитовыми глазами без радужек…
Вашек тем временем развивал свое сравнение.
— Вот и у меня то же самое, только подвела не голова — подвело тело. Конечно, ты бы ее в момент уговорил, пускай бы тебе даже твой стих и не удался, но я-то так не умею…
Я собрался было сказать, что как раз потому, что его бицепсы сослужили ему сегодня в волнах Влтавы не слишком хорошую службу, ему и надо непременно взять реванш. Я собрался было открыть ему секрет полишинеля: если он сделает это сегодня, то завтра ему станет значительно легче. В этот горестный миг я даже собирался разоткровенничаться и поведать, как стеснялся когда-то красавиц и излечился от стеснительности одной лишь силой воли. Как ходил на вечеринки и нарочно танцевал с самыми симпатичными девушками, без умолку болтая с ними, — ведь всё на свете, абсолютно всё, достигается тренировками и только ими, вот и в его идиотском баскетболе дело обстоит точно так же… но потом я взял себя в руки и поддался доводам разумного эгоизма. Все равно я ничего не сумел бы ему втолковать. Да, Вашек мне друг, но сколько друзей было забыто ради женщин! И едва я сообразил, что далеко не одинок в своем двоедушии, как тут же почувствовал: моя совесть чиста. В конце концов, пожертвую этическими принципами и предпочту им зов страсти! Ведь это так естественно. И я сказал:
— Ну, раз решил, иди. Но сопровождать ее на гимнастику все равно тебе, запомни!
— Там видно будет, — ответил Вашек. — Привет!.. Да, вот еще что… — он замялся. — Извинись за меня, ладно? Мол, плохо мне стало… или еще что. Пока!
Тут и лгать не придется, подумал я. Вашек испарился, а меня охватила радостная жажда деятельности.
Я выбрался из крохотной будочки спасателя на слепящий солнцепек пляжа, и в мои уши хлынула его гармоничная музыка. Я устремился через поле нагих тел к тому единственному, которое влекло меня к себе невидимыми нитями, более прочными, чем нейлон, и быстро опутывало ими, как паук опутывает беспомощную муху.
Серебряная сидела на простыне, обхватив руками колени, и следила за мной сквозь черные очки.
— А где же господин профессор? — спросила она и подвинулась, давая мне место на простыне.
Я уселся с ней рядом.
— Он пошел домой.
— Почему?
Я замешкался с ответом. Сказать, что ему стало дурно? Да ну его к черту, наш уговор!
