— Вас кто-нибудь видел во время этой прогулки по озеру?
Я вспомнил старого корректора.
— Товарищ Вавроушек. Когда мы возвращались в гостиницу. Было чуть больше половины второго.
Капитан поразмыслил еще. Или сделал вид, что поразмыслил. И сказал наконец:
— Спасибо, можете идти. Прошу вас о содержании допроса никому не рассказывать.
Я встал, поклонился и отправился в ресторан. Все сидели там, разбившись на группки, слегка оглоушенные, и пытались не говорить о содержании допросов. Барышни Серебряной не было. И Вашека тоже. Ну, его-то наверняка позовут. Я заказал себе черный кофе и подсел к Цибуловой, бледной, как восковая фигура, и облаченной в страшно помятое платье из тафты, выглядевшее сейчас, утром, совершенно абсурдно. Они с Блюменфельдовой перешептывались о чем-то.
— Ну, что скажешь? — с жадным любопытством спросила меня наша воительница.
Я пожал плечами.
— Утонул по пьяному делу.
Даша раздраженно отмахнулась.
— Я не о том. Я думаю, надо сделать вот что: сразу подсунуть Яринкину рукопись новому шефу! Как думаешь, кто это будет?
Глава шестнадцатая
Сцена с Копанецем
Кто станет шефом, было пока неясно. Временно империей управлял Бенеш, а ему-то уж точно не стоило ничего подсовывать. Первое, что он решился сделать по собственной инициативе, это выпустить сборник статей к шестидесятилетию академика Брата.
Полиция расследовала обстоятельства шефовой смерти еще несколько дней, а потом вынесла вердикт: несчастный случай, вызванный чрезмерным употреблением алкоголя. В четверг состоялось торжественное погребение усопшего алкоголика, на церемонии выступили значительное лицо и еще целый ряд ораторов, а среди венков и цветов был и заказанный по телеграфу из Москвы мастодонт из астр от академика Брата.
Шефиня, единственная родственница покойного, стояла в черном костюме и короткой черной вуали; слева ее поддерживал Жлува, справа — Бенеш. На женщину, нуждающуюся в поддержке, она, впрочем, не походила. Все скорбели соответственно моменту, однако изобилия влаги в крематории не наблюдалось. Разве что стоявшая передо мной Пецакова несколько раз всхлипнула, когда гроб с гигантским холмом из растений на нем торжественно поплыл за позолоченный железный занавес.
Потом все пошли домой. Я то и дело бессознательно принимался искать в крематории взглядом барышню Серебряную, но она так и не появилась. Что бы ни связывало красавицу с шефом, ее последнего «прости» он не заслужил.
Я навестил шефиню. Она все в том же черном костюме сидела на ампирном chaise longue в обществе обжигающей «Мари Бризар». Я попробовал выразить соболезнования, но она велела мне прекратить издеваться.
— Этот засранец всю свою жизнь был осторожным трусом, — сказала вдова вместо некролога. — Но хоть конец у него вышел стильный. Нажраться и упасть в озеро — это ли не достойная поэта смерть?
— В хрестоматиях его станут сравнивать с Виктором Дыком, — сказал я.
— И это единственное связующее звено между ним и поэзией. — Но тут она резко сменила тему. — Говорят, у тебя роман с авторшей, с которой он в тот вечер подрался?
Я завертел головой.
— Не ври! Видели, как ты заволок ее к себе в номер.
— Видели?
— Ладно. Видела. Анежка. И что не ты волок, а тебя волокли. Очень для тебя характерно. Нет чтобы протолкнуть ее книжку! Однако ты предпочел предложить ей свое же излюбленное развлечение.
— Я и правда думал помочь ей с книгой.
— А ты хоть знаешь, что на нее собирались повесить убийство Эмила? Какое-то время им казалось, что его убили.
— Знаю, — ответил я. — Я имел честь поработать ее алиби.
— Только не думай, что ты ее спас! Не нужно ей было никакого алиби, — сказала шефиня. — Убийство! Да кто бы стал напрягаться ради того, чтобы убить Эмила?
Я усмехнулся.
— Могу назвать нескольких, если хочешь.
— Да знаю я! Пейхолд, Проуза, Рандачек, Шебестякова и так далее. — Шефиня перечислила наиболее одиозные фигуры, павшие жертвой шефова руководства литературным процессом. Разумеется, все они были уничтожены по приказу сверху. Хуже всего пришлось Рандачеку, поэту, обвиненному в троцкизме и схлопотавшему за это в пятьдесят втором целых двадцать лет. Однако шеф был виноват только в том, что сразу после ареста отправил в макулатуру «Избранное» Рандачека. Когда начался судебный процесс, шеф наконец-то решился на операцию желчного пузыря, припасаемую им в течение нескольких лет как раз для такого случая, и потому свидетельствовать не мог — и Коцоур оценил тогда этот его поступок по достоинству, заявив, что шеф проявил храбрость, ибо любая операция — это всегда риск. Тем не менее Рандачек все еще сидел. Точно так же, когда полгода спустя увольняли Шебестякову (каким-то образом выплыло, что во время войны она была любовницей некоего видного деятеля сопротивления, которого позже уличили в государственной измене), шефу понадобилось срочно лечь в больницу из-за внезапных послеоперационных осложнений. В результате выгонял Шебестякову Бенеш. Нет, шеф безусловно не был исчадием ада, которого бы всю жизнь сопровождала ненависть им обиженных. Он просто не отличался избытком смелости. — А с Пейхолдом и Проузой я неплохо знакома, — сказала шефиня. — Ничего особенного с ними не случилось, вдобавок оба они умеют трезво оценивать жизнь. Да нет, — она опять глотнула «Мари», — странно все-таки. Я бы скорее ожидала, что его обольет кислотой какая-нибудь секретарша или кто-то в этом роде. Ты ни о чем таком не слышал?
Я помотал головой. Мне вспомнились несколько отверженных любовниц, но все они с тех пор или удачно вышли замуж, или обзавелись другими любовниками. Где уж им!
— Вот и нет больше Эмила, — хриплым голосом проговорила шефиня. На безголовом амурчике в саду блеснули капли первого осеннего дождя. — Я надеюсь, вы сейчас по-скорому издадите какую-нибудь его книжку. Мне понадобятся деньги, так что давай помогай.
Я улыбнулся улыбкой заправского заговорщика:
— Завтра же предложу Бенешу «Избранные произведения» Эмила Прохазки. Наверняка он с радостью согласится.
Из резных часов вылетела кукушка. Я вдруг заметил, что головка у нее не птичья. Это была головка младенца Иисуса с золотым венчиком, чья-то дурацкая шутка. Иисусик прокуковал шесть раз, это был реквием по Эмилу Прохазке, лауреату литературной премии за лучшее стихотворение, отбывшему вслед за своим бренным телом в страну вечного забвения.
На следующий день я получил письменное доказательство того, что барышня Серебряная вскоре перестанет быть барышней. Эта замечательная пора ее жизни должна была окончиться в субботу в Староместской ратуше, где Ленка Серебряная отдаст свою руку Вацлаву Жамберку. Я приколол приглашение в изголовье кровати и прикрыл его клочком траурного кружева. А потом долго лежал ногами к изголовью и любовался этим образчиком черного юмора.
