— Вы вскрыли конверт?
— Еврейское колдовство, — отвечает она с улыбкой. — Пока я болела, кто-то застрелил того иезуита, повесил его сутану на шпиль церкви, а его самого оставил лежать лицом вниз в грязной луже. Эрл снял сутану со шпиля высотой двести футов и сделал это, не вынимая изо рта сигары. Он сделал из ремня петлю — старый трюк канадских лесорубов — и просто взошел по шпилю наверх, став местной легендой, — говорит она, подмигивая Анхелю. — Он так и не попросил вернуть ему конверт.
Она подается вперед, теперь индейское одеяло накинуто ей на плечи. Она тихо проводит пальцами по шерстяной бахроме, словно завязывая невидимые узлы. Между передними зубами у нее маленькая щербинка, шириной не больше лезвия бритвы, и кажется, что последние ее слова вышли оттуда, а не из открытого рта, облекающего слова.
Они отыскивают шоссе номер 10 и со всеми удобствами въезжают в Калифорнию. Вечером они останавливаются в Юме, невдалеке от границы. Анхель хочет остановиться в гостинице, на заходе солнца у Пены возобновляется кашель, и ему кажется, что ей лучше находиться в помещении, но она не хочет даже слышать об этом. Битый час он ищет рощицу, достаточно густую для того, чтобы спрятаться в ней от ночного ветра, но у ветра в тылу простор целого континента, и он набирает такую скорость, что остановить его могут только горы.
На следующий день они пересекают мексиканскую границу. Пена говорит, что монастырь находится в шестистах милях к югу, точно в центре страны, спрятанный за грядой небольших возвышений, и что там нет места для жилья, нет во всей Баие. Она слишком измотана, чтобы вести машину, и просто дремлет рядом с Анхелем, говоря, что Исосселес позаботится о ней — робкая улыбка — и беспокоиться не о чем.
Они останавливаются в Баия-дель-Росарио, в нескольких милях от рыбацкой стоянки. Анхель покупает желтохвоста, варит жидкий супчик для Пены, сам съедает только лепешку и несколько ложек своего варева. На закате к берегу подходит семья. Отец играет на скрипке тихую мелодию, дека выделяется бледным пятном в тусклом свете уходящего дня. Мать и дочь смотрят в темнеющее небо. Мужчина играет печальное болеро, воспоминание о долгом пути. Анхель подходит к ним, предлагает отведать суп; они отказываются, говорят, что идут издалека, и им предстоит еще длинный путь, и что рыбаки накормили их креветками с перцем. Мужчина перестает играть, чтобы выкурить сигарету. Анхель некоторое время идет вместе с ними. Они все любят и знают ночь.
Пена сидит, накинув на плечи спальный мешок. За день она сильно сдала и постарела. Под глазами мешки, кожа пожелтела — всего этого не было утром. Когда она говорит, изо рта раздается тихая мешанина слов, как из стоящего вдалеке радиоприемника. Она рассказывает Анхелю о Катавине, валунном поле на северной оконечности центральной пустыни. Она говорит, что там есть валуны высотой в дом, их тысячи, и люди рассказывают, что на вершинах сидят покойники и поют друг другу песни.
— Может быть, им нужна компания, — отвечает она, когда он спрашивает, зачем они поют.
Солнце садится за горизонт. Анхель выкапывает в песке неглубокую яму, чтобы развести в ней костер. Скальный краб, днем выбравшийся на берег погреться на солнце, торопливо ковыляет мимо к морю. Анхель разворачивает Пене спальный мешок, помогает ей лечь. При дыхании старуха издает звук, похожий на треск горящего муравейника, только намного более громкий. Нельзя сказать, что она спит или бодрствует. Анхель просыпается каждый час, заваривает Пене чай. Ветер набирает силу, донося с океана мелкие брызги. В полусне Анхель ставит палатку, металлические шесты поблескивают в лунном свете. Он переносит Пену внутрь. Она весит не больше пушинки.
Утром у нее начинается жар. Анхель хочет найти врача, но Пена говорит, что миссия всего в сутках езды, что гораздо легче добраться туда, а там найдутся и лекарства, она твердо намерена ехать дальше, и спорить с ней бесполезно. В полдень они прибывают в Мулехе и едут на запад, мимо осыпающихся каньонов, между стенами скал, покрытых мескитовым кустарником, кактусами и участками голого камня, образующими ковер, дышащий исполинской внутренней силой. Дорога практически исчезает, и возле песчаниковой арки они сворачивают на юг, навсегда покинув мощеную дорогу. Они едут по узкой расщелине между стенами отвесных скал. Пена указывает рукой на петроглифы — двухцветные фигуры людей. У них завязанные узлом волосы на голове, левая половина тел черная, правая — красная.
— Здесь жили индейцы коджими, им принадлежал почти весь центральный регион. Но это не их работа. — Ее рука мелко подрагивает, когда она поднимает ее, чтобы снова показать петроглифы. — В их легендах говорится, что картины оставило племя гигантов, которое жило здесь задолго до них. Археологи называют этот народ соответственно художниками.
— Художниками. — Он играет этим словом гортанью, пытаясь ощутить, каково это — остаться в истории под такой кличкой. Впрочем, у некоторых бывают названия и хуже, решает он наконец.
Пена говорит медленно, в голосе ее появился скрип, которого Анхель никогда раньше не слышал.
— Многие петроглифы, особенно ранние, имели цель, часто они предупреждали об опасности, но не эти.
— Что вы хотите этим сказать? Они рисовали это, как обычную картину?
Пена говорит: «Искусство ради искусства» — и, обернувшись, оглядывает пустыню.
— Откуда вы знаете все эти вещи?
— А вот ты не знаешь.
Анхель улыбается и достает сигарету. Дорога сильно петляет, следуя за прихотливым течением давно высохшей реки, даже ложе потока местами открыто, стены его проломлены во многих местах, и если, в виде ужасного наказания, в эти места снова польется вода, она скорее всего образует мелкие озера и пруды по ходу русла, вместо того чтобы с ревом устремиться вниз по жерлу каньона.
Днем они пересекают небольшую возвышенность и видят вдалеке какую-то вскипающую серую тень, и это не тень пустыни. Пена спит. Сгорбившись, она потеет от слабости, лихорадка забрала у нее все силы. Анхель хочет разбудить ее, но не делает этого. Впереди, в десяти милях, уже видна церковь. С колес летит белая пыль. Дорога превращается в американскую горку — ехать по ней становится настоящей пыткой. Начинается фантастический полет по покрытым утрамбованной грязью тропинкам, несущимся с огромных утесов вниз, а позади хвостом вьется ветер. По сторонам от дороги гладкими полотнищами простирается песок, скопившийся в местах, куда, желая обрести вечный покой, падали когда-то валуны, но разваливались от собственной тяжести, оставляя лишь бледные рубцы. Вокруг, словно вырастая из песка, громоздятся каменные стены, и Анхелю кажется, что он ведет машину в самый центр Земли, он чувствует, что задыхается, как человек, идущий ко дну. Пена продолжает спать. Свет падает откуда-то сверху, с большой высоты, кажется, что он сорвался с неба и перенесся сюда, провалившись в узкую щель между двумя массивными створками каменных ворот. У подножия стен ложатся резкие тени. Он едет между изломанных и прихотливо скрученных форм, вылитых на крутой спуск, блуждая по топографическому оттиску медленного, сметающего все на своем пути времени. Он непрерывно курит, сигаретный дым облачками срывается то с губ, то с руки. Каким-то образом свет отмечает тенями календарные зарубки. Анхель думает о скором дне рождения. Меньше чем через месяц ему исполнится восемнадцать. Он не думал, что так рано попадет в Мексику.
