44
Дни веселья прошли безвозвратно, и если это тот ответ, на который ты рассчитывал, то надо признать, что игра в причины и следствия почти закончена. Три дня проходят как в нечетком дурном сне. Анхель почти все время прикован наручниками к спинке кровати; в неестественно поднятой и вывернутой руке — лед и онемение.
Часами ему меланхолично задают грустные вопросы. Безликие голоса, безгласые лица. Временами тело пронзает острая боль от инъекции, от чего потом кожа покрывается противным и липким лекарственным потом. Анхель чувствует, как отрастает борода, впечатления разорваны и плохо связаны между собой. Часто он пробуждается от света, приходит в себя, продолжая и наяву видеть Исосселеса, который парит над ним в кошмарных медикаментозных видениях. Определенно, он отвечал на вопросы, у него не было выбора, но… он не помнит, что отвечал.
Однажды днем охранник, ссутулившись на стуле, засыпает. Правая рука Анхеля закинута за голову и прикована к изогнутому железному стержню, который играет роль спинки. Плечо мозжит от ставшей привычной пульсирующей боли. Видит Анхель неважно, временами в глазах сплошной туман, охранник, сгорбившись, посапывает в углу комнаты. Тело стало невесомым и бесчувственным, где-то в ступнях начинается судорога, которая, все ускоряясь, пронзает его до самого затылка. Но какое значение имеет боль, если другой случай может и не представиться?
Сколько у него времени? Десять минут, двадцать? Мгновения тишины и мгновения движения. Исосселес может вернуться в любой момент. Испытывая боль в груди, Анхель изо всех сил сдерживает рвущееся из горла дыхание. Самое главное — не шуметь, не выдать себя натужной одышкой. Он начинает передвигать прикованную руку вдоль стержня, перемещая ее на дюйм за один раз, стараясь не скрежетать железом о железо. Охранник ерзает на стуле, но не просыпается. Анхель, делая невероятное усилие, ставит на пол обе ноги. Острая боль огнем прожигает левую икру, кажется, мясо отделяется от костей; потом боль проходит, и он начинает чувствовать плоть в том месте, где до сих пор было тупое онемение.
Кровать не привинчена к полу, собственно, это старая армейская походная кровать весом не больше тридцати — сорока фунтов. Он обнимает пальцами железную раму и крепко ее ухватывает. Острые края впиваются в кожу. Анхель глубже просовывает пальцы между рамой и завитками панцирной сетки, дотягивается указательным пальцем до мизинца. Потом следует бросок, правая нога летит вперед, целя в подбородок охранника. Слышен щелчок вывихнутой челюсти и короткий шум, гулкий звук удара головы о каменную стенку. Человек падает со стула, превращаясь в кучу тряпья, на полу небольшая лужица крови. В кровавом плевке выбитый зуб. Немного крови и на босой ступне, видимо, пальцами он попал охраннику в рот. Охранник на долгую секунду открывает глаза, откатывается — точнее, пытается откатиться, — в сторону, снова смотрит на Анхеля, потом закрывает глаза и замирает.
Ключ от наручников пристегнут к поясу охранника. Анхель едва не вывихивает кисть из сустава, когда кровать от торопливого движения едва не переворачивается на бок. Анхель останавливается, переводит дух и возобновляет попытку — уже неторопливо и основательно.
Пока охранник не пришел в себя, Анхель извлекает из его кобуры пистолет. Тяжелый холодный металл о чем-то напоминает ему, но в голове Анхеля туман, он не может ничего вспомнить и не может ясно мыслить, он знает одно — надо поскорее убраться отсюда. Какое счастье, что в этом заброшенном складском помещении сейчас никого нет. Он не хочет никого убивать и думает только о бегстве. На улице льет дождь. С него сняли всю одежду, а в одном белье он далеко не уйдет. Это «серый» район Сан-Франциско, вымокший и одинокий Анхель пробирается между кучами какого-то хлама, спотыкаясь в темноте пространства между Потреро-Хилл и Бэй-Вью. Это место не обозначено на картах туристических проспектов, оно скрыто от посторонних глаз холмами и узкими дорожками, по которым не ходят слабонервные.
На ступенях местной церкви Анхель находит старый армейский камуфляж и футболку. В церковь он забрел, повинуясь внезапному желанию помолиться, но сейчас все мысли о святости этого места улетучились — в неверном свете тусклого фонаря он стоит среди использованных игл и битых ампул, чувствуя, как холодный компресс промокшего белья давит ему на ноги. Он снимает белье и стоит голый и дрожащий от холода, прежде чем решается наконец влезть в последние земные пожитки Хосе Амабле.
Если бы он потрудился отойти от церковного крыльца на несколько шагов, то нашел бы в кустах, обрамляющих цоколь церкви, раздетый труп Хосе — без рубашки и штанов. Этот человек умер от укола — разбитые надежды и фальшивая грин-карта, на которую были потрачены последние сбережения. Разумеется, все это похоже на кошмарный сон или триллер, но игла все еще торчит в вене между пальцами ног, а если подойти поближе и принюхаться, то можно уловить кислый запах наркотика, витающий над этой некогда живой плотью.
Но Анхель никуда не идет и ничего не ищет, да и какой в этом смысл, ведь сам Хосе снял одежду с убитого им неделю назад в поножовщине Фернандо Ча-Ча Инуреры. А еще за две недели до этого Фернандо выиграл футбольное пари у Большого Дэна Вашингтона и забрал у него эту форму, которая досталась тому от брата Йо-Йо, последние шмотки которого армия прислала его родным, засунув самого Йо-Йо в гроб и оставив гнить в земле Эль-Сальвадора, где он на самом деле, вздумай вы спросить у него самого, не был никогда в жизни.
Анхель снова под дождем. Штаны стоят колом, ботинки хлюпают, рубашка воняет застарелой грязью и болезненным потом. Мимо проезжают машины, но никто не останавливается, спеша отвернуть в сторону, мигая фарами ближнего и дальнего света. Здесь никто не хочет привлекать к себе лишнего внимания.
— Эй, парень, чего ты хочешь?
Анхель не видит лица, голос тих и выползает откуда-то из-за покосившегося крыльца.
— Ты — не Койот?
— Нет, парень, я никакой, к хренам, не койот, что ты мелешь? — В темноте раздается смех.
— Я хочу сказать, не видел ли ты Койота? — Анхель подходит ближе к крыльцу, отбрасывает волосы с лица. Господи, как же он устал.
— Ты, кажется, сильно заблудился, hombre.
У Анхеля хватает сил только на короткий кивок.
— Ты как себя чувствуешь? Выглядишь ты просто дерьмово.
— Я просто хочу спать. Я хочу… — Он не может закончить фразу, так же как не может подняться на крыльцо. Он медленно оседает на землю, не выдержав тяжести дождя. Частью сознания он чувствует, как его поднимают за руки. Чей-то голос говорит:
— Сюда, сюда, из этого дерьма.
Но это последнее, что он помнит.
45
Вернувшись в машину, Амо достает из «бардачка» пистолет и кладет его себе на колени. Он не знает, что будет дальше, но не хочет попасть впросак безоружным. Амо выкуривает несколько сигарет. Ветер усиливается. Амо достает книгу Нового Завета, которую он захватил, выходя из дома, и кладет ее рядом с собой. Библия и пистолет. Он смотрит сначала на пистолет, потом на Библию, потом выбрасывает ее в окно. Книга падает на землю, обложка сразу же пропитывается водой. Амо заводит мотор и трогается с места, направляясь в город, бормоча еврейские слова. Древний, как мир, язык. Короткие молитвы, просьбы о наставлении во времена раздоров. Что может, в конце концов, знать жалкий человек?
