— Потому что правила есть правила, — говорит она.
— Это никогда не было твоим девизом.
— Нет, не было, но мне все же очень его не хватает.
— Почему вдруг тебя стало так задевать будущее человечества, дорогая моя?
— Мне нужно, чтобы ты сделал для меня одну вещь. — Вероятно, впервые в жизни, думает Кристиана, она вообще просит другого человека об одолжении.
— Ты хочешь, чтобы я помог Койоту.
— Да, — говорит она, она знала, что он знает.
— Я ждал твоего звонка и уже сделал все, что мог.
— Что это значит?
— Я помогу ему выбраться, хотя я не могу помочь ему войти.
— Почему?
— Потому что есть правила.
— Потому что правила есть правила.
— Посмотрю, что можно сделать, — обещает он наконец.
Кристиана нервно проводит рукой по волосам.
— Я собираюсь в Рим, приезжай, если хочешь пригласить меня на объявленный танец.
— Я был бы от этого в полном восторге, но, может быть, стоит предпочесть Грецию. Там очень мило в это время года.
— Может быть, но потом.
— Может быть. Ты не была в музеях Ватикана?
— Нет, ни разу.
— Феноменальные собрания, в стороне от любопытных, туристов мало, частный вход и выход.
— Благослови Бог, — говорит Кристиана.
— Удачи.
Она вешает трубку, и он остается один стоять у замолчавшего телефона, звук тишины почему-то проникает в самые глубины его души. Его трогает пустота, гулкая пустота. Какой долгий вечер ему предстоит, и он решает сделать несколько телефонных звонков.
66
Исосселес стоит на коленях во тьме ночи. На крыше холодно, с крыши почти ничего не видно. Вокруг Рим — огни, углы крыш, — но он не смотрит на Рим и не видит его. Голова его склонена в молитвенном экстазе, рядом мерцает огонек оплывающей свечи, черный дымок невидимой струйкой поднимается к небу, как еще одна, прощальная, мрачная мольба. Исосселес молится и отчасти сознает, что это продолжение той молитвы, которую он в душе произносит всю жизнь и произносил всегда именно так — в пустоте, холоде, рядом с чем-то непонятным, худым и скрытым во мраке.
Но сегодня его не подстерегает ничто скрытое, рядом нет никого, кроме брата Антонио Жакари, и его мало волнует присутствие Антонио Жакари, ему все равно — брат он или нет. Жакари испанец — не то по отцу, не то по матери, но Исосселес видит в испанцах мало пользы, он считает их ленивыми нытиками и считает, что мир мог бы вполне обойтись и без них.
Жакари — могучая верная собака, не человек — сущий пес, с мощной челюстью и ласковыми глазами. Он не замечает опасности до тех пор, пока она не хватает его за горло, и, в конце концов, именно за это качество Исосселес привез его сюда из Мексики. Они давно знают друг друга, Жакари один из первых новообращенных, если здесь можно употребить это слово, и Исосселес сохранил его, и вот теперь они здесь, вместе, на этой римской крыше, еще два пилигрима в городе паломников.
Исосселес предпочел бы сделать все один, чтобы все было как тогда, когда он предстал перед Иисусом, но на этот раз он бы не допустил ошибки. Но Жакари быстро управляется с ножом и пистолетом, и сегодня у него под рукой и то, и другое, и пока Исосселес стоит на коленях и молча молится, Жакари точит о камень нож, доводя лезвие до невиданной остроты и блеска.
— Вы уверены, что они выйдут из той двери? — спрашивает брат Жакари.
Исосселес, не произнося ни слова, кивает.
— Вы уверены, что это тот самый лаз?
На этот раз Исосселес даже не смотрит в его сторону.
В конце концов, маг не должен раскрывать свои секреты. Однако если Койот знает, что такое церковь, то он знает, куда выйти. Интересно, что там с братом Килли, как он будет чувствовать себя, когда закончится действие средства? Он молча улыбается, пряча от Жакари хищный оскал зубов. Кто бы мог предположить, что не пройдут даром бессонные ночи, проведенные за изучением химии. Когда все кончится, Исосселес будет знать, где найти Килли. Падре уже сейчас видит, как он лежит, безвольно свернувшись клубком в глубоком сне. Исосселес уже знает, что сделает, когда придет время.
За спиной кашляет Жакари, но Исосселес не поворачивает головы. Он понимает, что этот человек не умеет терпеливо ждать, по крайней мере пока. Значит, надо еще попрактиковаться. Залечь в засаде и ждать, ждать, ждать — столько, сколько потребуется. Может быть, когда все это останется позади, он проводит Жакари на небо, вместе с другими, кого он собирается, дай срок, отправить по этому святому пути. Много работы предстоит небесным привратникам, что же касается Иисуса, то когда у Исосселеса будет в руках Завиот, то даже Христу придется так или иначе расплатиться с ним.
67
Это бесцельная и бесконечная римская дорога, нагромождение булыжника и выбоин, дорога, выдержавшая десять веков беспрерывных вторжений и, кажется, способная выдержать еще десять таких же столетий.
Дорога то поднимается, то круто спускается вниз, вьется из стороны в сторону и начисто лишена очарования других итальянских дорог, по такой дороге не хочется ходить и гулять. Никто не замечает эту группу из четырех иностранцев, и даже если бы кто-то посмотрел на них, что бы он увидел? Темную ночь. На чужеземцах темные плащи и перчатки. Они не курят. Холодно, и из ртов вырываются белые облака тумана.
Глядя на них сверху, в окне второго этажа, приподняв занавеску, стоит женщина. Ее угловатый силуэт вырисовывается у края окна. В ее пальцах зажата клюка, руки болят от постоянного, нескончаемого дождя, и от стояния у окна, и от необходимости все время отодвигать занавески, всматриваясь во тьму. Она старая еврейка и полька, когда-то у нее был муж, которому надо было пробраться через три границы, чтобы вернуться к ней. Говорили, что он погиб в сражении за Францию, но на самом деле он был шпионом, его поймали в Москве, и он сгнил в каком-то грязном кремлевском подвале. Она выплюнула его из своей памяти, когда узнала правду.
Он работал под видом священника, и когда русские схватили его, то запросили Ватикан, но церковь не поддержала самозванца. Они были бойцами, поляками, сама она провела всю войну в погребах и в укромных убежищах. Подземные ходы и потайные комнаты спасли ей жизнь, но в течение многих лет, даже в чистом весеннем поле, она была все время окружена стенами. Но это не столь важно. Осталось совсем другое. Немцы лишили ее дома, русские лишили ее семьи. Такова война, а теперь ей семьдесят, но она ничего не забыла.
Койот любит ее, она так похожа на старуху, о которых сложено так много разных историй. У нее печальный длинный нос, и, вероятно, солдатам было когда-то тепло в ее постели. Эти женщины держат мертвых за руки. Он рад, что они пришли в ее дом, и он рад, что она терпеливо хранила свою тайну два десятка лет в ожидании прихода нужного человека.
