Джулия бросила на него странный взгляд.
– Отец перевел только часть, –
повторила она. И отвела глаза в сторону. – У меня есть его дневник. Он на
столе. Думаю, Самир согласится со мной. Вам будет интересно почитать его.
Но в это время Самира потянул за собой Хэнкок,
которого сопровождал какой-то господин с хитрой улыбкой. А Джулию отвлекла леди
Тридвел. Неужели Джулию не пугает проклятие? Рука девушки выскользнула из
ладони Эллиота. Старый Винслоу Бейкер желал немедленно переговорить с ним. Нет,
не здесь, надо отойти в сторонку. Высокая женщина с впалыми щеками и длинными
белыми руками стояла возле саркофага и требовала разъяснений. Она уверяла, что
мумия ненастоящая, что над ними всеми кто-то пошутил.
– Конечно же нет! – возразил
Бейкер. – Лоуренс всегда находил только подлинники, голову даю на
отсечение.
Эллиот улыбнулся:
– Как только музейные ребята снимут с
мумии пелены, они смогут датировать время захоронения. И точный возраст
останков тоже будет установлен.
– О, граф Рутерфорд, а я вас и не
узнала, – сказала женщина.
Господи, неужели и ему нужно напрягать память,
чтобы узнать ее? Кто-то заслонил от него эту женщину – все хотели получше
рассмотреть мумию. Надо было бы отойти в сторону, но трогаться с места не
хотелось.
– Мне страшно подумать о том, как они
будут ее разворачивать, – негромко произнесла Джулия. – Я сейчас
впервые увидела ее. Сама не посмела открыть крышку.
– Пойдем, дорогая, я хочу познакомить
тебя со своим старым приятелем, – вмешался Алекс. – Отец, ты здесь!
Ты еле стоишь на ногах. Давай я тебя где-нибудь посажу.
– Ничего, ничего, я как-нибудь сам,
иди, – ответил Эллиот.
Он уже притерпелся к боли. Привычным стало
ощущение, будто крошечные лезвия впиваются в суставы, а сегодня вечером они
добрались и до пальцев. Но Эллиот умел забывать о боли, совсем забывать – как
сейчас.
Теперь он остался один на один с Рамзесом
Проклятым насмотревшись, публика повернулась к мумии спиной. То, что надо.
Он прищурился и склонился к самому лицу мумии.
Удивительно хорошо сохранилось, разрезов нет вовсе. Это лицо молодого человека,
а ведь Рамзес должен быть стариком он царствовал шестьдесят лет.
Рот юноши или, по крайней мере, мужчины в
расцвете лет. И нос прямой, узкий – такой формы носы англичане называют
аристократическими. Изящные надбровные дуги. Глаза, наверное, большие.
Вероятно, он был красавцем. Но кто-то, видимо, в этом сомневался.
В толпе резко заметили, что мумии место в
музее, а не в частном доме. Кто-то назвал ее отвратительной. Надо же, и эти
люди считают себя друзьями Лоуренса!
Хэнкок рассматривал разложенные на бархатной
подушечке золотые монеты. Самир стоял рядом.
Похоже, Хэнкок затевает какую-то возню. Эллиот
знает, как он навязчив и бесцеремонен.
– Их было пять, всего пять? Вы в этом
уверены? – громко вопрошал Хэнкок. Можно подумать, Самир не просто
египтянин, а глухой египтянин.
– Абсолютно уверен. Я же говорил
вам, – с легким раздражением отвечал Самир. – Я собственноручно
сделал опись всех предметов, находившихся в гробнице.
Хэнкок бросил подозрительный взгляд в
противоположный конец зала Эллиот посмотрел туда же и увидел Генри Стратфорда,
стройного молодого человека в серо-голубом шерстяном костюме, с туго
подпирающим шею белым шелковым галстуком. Генри стоял среди молодежи,
окружавшей Джулию и Алекса, молодежи, которую он втайне презирал и ненавидел.
Он болтал и смеялся – немного нервозно, как показалось Эллиоту.
«Как всегда, привлекателен», – подумал
Эллиот. Привлекателен, словно ему по-прежнему двадцать; узкое лицо аристократа
постоянно меняло выражение – то вспыхивало огнем обиды, то каменело в холодном
высокомерии.
Но почему Хэнкок так пристально смотрит на
него? И что он нашептывает на ухо Самиру?
Самир молчал, потом вяло пожал плечами и тоже
посмотрел в сторону Генри.
Как ненавистно все это Самиру, подумал Эллиот.
Как, должно быть, ему ненавистен неудобный костюм западного покроя, как он
тоскует по своей джеллабе
[2]
из мокрого шелка, по своим тапочкам! Какими
варварами кажемся ему все мы!
Эллиот прошел в дальний конец зала и устроился
в кожаном кресле Лоуренса. Толпа то расступалась, то снова смыкалась, и тогда
он видел Генри, который переходил от группы к группе и растерянно поглядывал по
сторонам. Очень благороден, совсем не похож на театрального злодея, но что-то
его явно тревожит. Что?
Генри медленно шел мимо мраморного стола. Его
рука поднялась, словно он собрался потрогать древние свитки. Толпа опять
сомкнулась. Эллиот терпеливо ждал. Наконец небольшая группа людей, загораживавшая
поле видимости, отодвинулась в сторону, и он опять увидел Генри: тот
рассматривал лежавшее на стеклянной полочке ожерелье, одну из маленьких
реликвий, привезенных Лоуренсом домой несколько лет назад.
Видит ли кто-нибудь еще, как Генри берет в
руки ожерелье и любовно разглядывает его, будто заправский антиквар? Видит ли
кто-нибудь, как он опускает безделушку в карман и идет прочь – с невозмутимым
лицом, со сжатыми в ниточку губами?
Вот ублюдок!
Эллиот только улыбнулся. Отхлебнул охлажденного
белого вина и пожалел, что это не бренди. Горько, что он стал свидетелем жалкой
кражи. Лучше бы он вообще не смотрел на Генри.
У него были свои тайные воспоминания о Генри,
своя тайная боль, которой он никогда ни с кем не делился. Даже с Эдит, хотя он
рассказывал ей о себе массу грязных подробностей – когда вино и потребность
пофилософствовать развязывали ему язык; даже с католическими священниками, к
которым заходил иногда побеседовать о рае и аде в таких сильных выражениях,
которых никто, кроме них, не смог бы вынести.
Он пытался уговаривать самого себя, что, если
намеренно не будет оживлять память о тех черных днях, все потихоньку забудется.
Но даже сейчас, спустя десять лет, воспоминания оставались дьявольски яркими и
живыми.
Однажды у него было тайное любовное свидание с
Генри Стратфордом. Из всех любовников Эллиота Генри Стратфорд оказался
единственным, кто потом сделал попытку шантажировать его.
Разумеется, он остался с носом. Эллиот
рассмеялся ему в лицо. Сказал, что тот блефует.
