В тучах сверкнуло, Верховный рассмеялся громоподобно, после с издёвкой просипел:
– Зови громче, авос-сь явится. Хочешь мучиться – мучайся, мне же лучше. С-сочная будет казнь, я вес-сь в нетерпении. Давай, зови старичка своего. По с-секрету скажу тебе, большего олуха… Ладно, вижу я – с-слова мои попус-сту. Не далеко укатилось от яблоньки яблочко.
– Сгинь! – крикнул Иешуа. За раскатом тёмного хохота слово его потерялось.
– Отец мой, Создатель! – в отчаянии позвал избранный.
Порывом ветра в лицо ему бросило дождевую, горькую от пыли воду.
– Отец… – шепнул сын плотника.
С небес хлынуло. Мгновенно промокнув до нитки, Иешуа попятился от обрыва, оступился на мокром камне, но не упал. Тропка, приведшая его на вершину горы, обратилась в русло мутного потока, спуститься по ней – думать нечего. Иешуа присел на выступ скалы и снова глянул в небо. В тучах, коих достиг головою Верховный, образовалась брешь; сияющий лунный лик глянул оттуда на избранного. Душа его исполнилась надеждою, дрожащими от холода губами стал просить он Творца, чтобы избавил от мук сына плотника. Но после слов: «Для того ли я пришёл в мир?» – ливень кончился.
«Для того?» – обмирая, спросил себя избранный. «Да, – пришёл ответ. – Так должно быть. Это правильно».
И сын плотника стал спускаться, оскальзываясь на камнях. Луна светила ему в спину, будто бы следила за каждым шагом, мокрые валуны под его ногами сияли живым серебром.
* * *
Предположение Чистильщика подтвердилось, но радости он не испытывал. Предпочёл бы ошибиться. Понятно стало ему: сколь совершенною ни будет модель слияния, Верховный исказит её так, чтоб служила его интересам. И ещё кое-что понял представитель Космогона – старший чистильщик не мог не знать этого. Первым делом Чистильщику захотелось отрешиться от земных дел и прямо спросить начальника, кому тот служит: Космогону или гаду Верховному; потом он решил пренебречь субординацией и обратиться к Космогону напрямую, но, обдумывая докладную, понял – нет доказательств. Возможность играть в поддавки с Верховным у старшего чистильщика была, но как доказать, что у него было такое намерение? И главное – мотив. Зачем ему саботировать кристаллизацию социума? Верховный в разговоре с Иешуа проговорился, что собирается слиянием воспользоваться на свой лад, и за сотрудничество посулил избранному роль десницы Верховного. Кого он пообещал сделать ошицей?
Чистильщик колебался, осматривая фронты последних воспоминаний носителя. Огромны были они, как горы, и выглядели пугающе. «В последнем – смерть», – думал Чистильщик. Смертельно не хотелось пропускать через себя эмоции казнимого, но как иначе добыть доказательства? Если не прямые свидетельства умысла, так хоть намёк на мотив, чтобы увериться в преступных намерениях начальника.
– Видимо, судьба мне – пережить смерть носителя. Я осторожно, без погружения, – успокоил он себя и подступил к ближайшему по времени фронту.
Опыт работы с человеческой памятью приучил его не кидаться напропалую в информационный поток, а по характеру внешних связей и особенностям словарного наполнения оценивать – что там в эпизоде? Есть ли стоящая информация? Обрывки бессвязных снов, которых перед смертью в избытке насмотрелся сын плотника, Чистильщик оставлял без внимания. Так же поступал и с возвратными репликатами детских страхов.
Первое сложное воспоминание – арест Иешуа – изучил внимательно и даже погрузился, чтобы видеть глазами носителя, но ничего нового не выяснил, за исключением личности предателя. Эта информация не интересовала Чистильщика – и так было понято, что кто-то из учеников осёдлан информатором Верховного. Какая разница, кто именно? Человек, лишённый свободы выбора, становится бездумцем, что за спрос с животного? Ничего, кроме горечи, не осталось у Чистильщика от ареста Иешуа.
В серии бессловесных образов он заглядывал мельком.
Освещённый луной каменный пол тюремной камеры расчерчен тенью решётки. Промозглый холод, выворачивающая душу вонь чужого страдания, крики за стеною и окрики, боль, унижение… – дальше!
Утреннее солнце на пересечённых водостоками каменных мостовых Иерушалаима, тычки в спину и окрики, но хуже их – крики, полные ненависти: «Царь иудейский! Поцарствуй!» Равнодушные лица стражников и злобой искажённые лица горожан, жаждущих как собаки броситься. Искал Иешуа, когда вели его на допрос к первосвященнику, в беснующейся толпе хоть одного близкого. Нашёл. Снова камни мостовой перед глазами, и новая порция горечи: «Отрёкся, как и было сказано». «Дальше! Всё это эмоции», – подгонял себя Чистильщик, пытаясь забыть о боли в плечах от продетой за шеею жерди, к которой привязаны были руки носителя, и о горящей на щеке его пощёчине.
«Будь в модель заложено смирение, легче он перенёс бы всё это, – думал представитель Космогона, двигаясь к новому фронту информации. – Но в установках у нас не мир, а меч. Ничем хорошим допрос не может окончиться. Стоит ли погружаться?»
Поразмыслив, Чистильщик решился на погружение.
* * *
Во дворец Каиафы сына плотника ввели из переулка, тайным ходом. Чёрен был узкий коридор и тесен, шарканье многих ног порождало под высоким его потолком эхо. Дневного света коридор не видел. Факелы конвоя плясали на сквозняке, тень Иешуа металась от стены к стене, словно искала выход. Бесполезно. Руки свободны, но что в них толку? Висят, как чужие. Но даже если и отошли бы онемевшие руки, коридор узок, позади стража, а впереди… Шедший впереди человек в военном плаще с капюшоном беззвучно отворил низкую дверь, на порог её лёг мягкий золотистый свет, в лицо Иешуа пахнуло благовониями. Он ступил на беломраморный пол, человек в плаще скользнул следом, конвой остался за дверью.
Сначала Иешуа почудилось, что очутился в колодце. Он закинул голову. На недосягаемой высоте в снопе света, лившемся из отдушины, танцевали пылинки.
– Главный подозреваемый по делу о подстрекательстве к бунту, обвиняется также в оскорблении величества, – услышал он бесцветный голос.
Иешуа опустил голову. Шагах в пяти увидел благообразного, в великолепной одежде, человека. Тот, не без изящества сидя на единственном в помещении стуле, слушал шёпот человека в плаще. На Иешуа поглядывал, кивал, улыбался уголками губ, переспрашивал вполголоса: «Сопротивления не оказывал? Так-так. А те, кто были с ним? Понимаю. Но… нет, говорите, слушаю». За спиной его на стене в двурогой лампе горело душистое масло. Справа и слева от стула, чуть позади, помещались двое в одеждах храмовой стражи. Оба на главного подозреваемого смотрели неотрывно, без злобы, со скукой. Дверь, через которую Иешуа ввели в допросную комнату, была позади; по левую руку от себя он приметил ещё одну низкую дверцу.
– Не думаешь ли ты сбежать от суда? – внезапно спросил его допросчик всё с той же холодной улыбкой. Должно быть, заметил беглый взгляд арестованного.
– От себя не убежишь, – простуженным голосом ответил Иешуа.
Глянул на допросчика прямо, пытаясь уловить мысли, но не вышло. Не лицо у того – благостная маска, за которой, как ни вглядывайся, не видно души.
