Я легла на бок и взглянула в окно, сквозь
двенадцать блестящих чистых стекол переплета, на далекие деревья такого же
цвета, как автомобильный поток.
Я с удовольствием вновь полюбовалась азалиями
– розовыми, красными и белыми, – пышно цветущими вдоль забора, изящной
чугунной решеткой, заново выкрашенной в черный цвет, и террасой, сияющей
чистотой.
Как чудесно, что Карл подарил мне все это,
прежде чем умереть, – полностью восстановил мой дом. Теперь каждая дверь в
доме закрывается как следует, все замки работают, из кранов течет вода нужной
температуры.
Я смотрела в окно и мечтала минут пять –
возможно, больше. Мимо проезжали трамваи. Мои веки отяжелели.
И только краешком глаза я разглядела фигуру,
стоявшую на террасе: своего старого знакомого – высокого тощего скрипача с
шелковистыми волосами, падающими на грудь.
Он прицепился к краю окна, словно стебель
лианы, – невозможно худой, бледный, как теперь модно, и все же несомненно
живой. Черные волосы, прямые и блестящие. На этот раз никаких тоненьких
косичек, завязанных на затылке, – только свободные пряди.
Я увидела его темный левый глаз, гладкую
черную бровь, белые щеки – слишком уж белые – и губы, живые и гладкие, очень
гладкие.
Я испугалась. Но лишь на секунду, не больше. Я
понимала, что это невозможно. Не то чтобы невозможно, но опасно, неестественно
– этого просто не может и не должно быть.
Я знала, когда я бодрствую, а когда
сплю, – независимо от того, какая тяжелая борьба шла между сном и явью. А
он был здесь, на моей террасе, этот человек. Он стоял и смотрел на меня.
И вдруг я перестала бояться. Мне стало все
равно. Это был чудесный приступ полного безразличия. На все наплевать. Какая
божественная пустота наступает вслед за исчезновением страха! В ту секунду мне
казалось, что это вполне рациональная точка зрения.
Потому что и в том и в другом случае… реален
он или нет… это было приятное и красивое видение. По рукам у меня пробежал
холодок. Значит, волосы все-таки могут встать дыбом, даже когда ты лежишь,
придавив собственную шевелюру на подушке, вытянув одну руку и глядя в окно. Да,
мое тело затеяло эту маленькую войну с моим разумом.
«Берегись! Берегись!» – кричало тело. Но мой
разум такой упрямый.
Внутренний голос зазвучал весьма решительно, я
восхитилась сама собой – тем, что способна различить интонацию в собственной
голове. Можно кричать или шептать, не шевеля губами. Я сказала ему: «Сыграй
мне. Я по тебе скучала».
Он придвинулся ближе к стеклу, на мгновение
превратившись, как мне показалось, в сплошные плечи – такой высокий и худющий,
с такой пышной, соблазнительной шевелюрой (мне захотелось запустить в нее
пальцы и пригладить), – и пристально взглянул на меня сквозь верхнее
оконное стекло. Это был не злой взгляд выдуманного Питера Квинта,
[7]
искавшего тайну за пределами моего пространства. Он смотрел на то, что искал.
На меня.
Заскрипели половые доски. Кто-то подошел к
двери. Алфея. Легко, словно не происходило ничего необычного, она просто
скользнула в комнату – как всегда это делала. Я даже не обернулась, чтобы
взглянуть на нее.
Я услышала, как она возится за моей спиной,
как ставит чашку на тумбочку. Потянуло ароматом горячего шоколада.
Я не отрывала глаз от его высоких плеч и
пыльных рукавов шерстяного пальто, а он продолжал пристально смотреть на меня
через окно и ни разу не отвел своего блестящего глубокого взгляда.
– О Боже, ты опять здесь! –
воскликнула Алфея.
Он не шевельнулся. Я тоже.
Алфея тихо, невнятно затараторила (простите,
что приходится переводить):
– Опять ты здесь под окном у мисс Трианы.
Что за наглость. Тебе, наверное, нравится пугать меня до смерти. Мисс Триана,
он отирался здесь все это время, день и ночь, хотел сыграть для вас, твердил,
что не может до вас добраться, что вам нравится его игра, что вам без него не
обойтись, – вот что он говорил. Послушай, что ты теперь сыграешь, когда
она дома? Думаешь, сумеешь сыграть что-нибудь красивое для нее теперь, когда
она такая? Взгляни на нее. Думаешь, от твоей игры ей станет легче?
Она величаво подошла к краю кровати, сложив
руки и выпятив подбородок.
– Ну, давай же, сыграй для нее, –
велела она. – Ты ведь слышишь меня сквозь стекло. Теперь она дома, такая
печальная. А ты только посмотри на себя. Если ты надеешься, что я возьмусь
чистить твое пальто, то подумай еще раз.
Я, должно быть, улыбнулась. И… поглубже
зарылась в подушку.
Она его видела!
Он так и не отвел от меня взгляда. Не проявил
к ней никакого уважения. Его рука лежала на стекле, как огромный белый паук. А
в другой руке он держал скрипку и смычок. Я разглядела темные изящные изгибы
инструмента.
Я улыбалась Алфее, не поворачивая головы,
потому что теперь она стояла между нами, лицом ко мне, смело и решительно
закрывая его из виду. И снова я переведу то, что скорее не диалект, а песня:
– Он все говорил и говорил о том, как он
умеет играть и сыграет вам. Что вам это нравится. Вы его знаете. Я не видела,
чтобы он подходил сюда, на террасу. Лакоум наверняка бы его увидел. Лично я его
не боюсь. Лакоум хоть сейчас может его прогнать. Только скажите. Лично мне он
ничуть не досаждает. Однажды ночью он поиграл немного. Знаете, вы никогда не
слышали такой музыки. Я подумала: «Господи, сейчас приедет полиция, а в доме
никого, кроме меня и Лакоума». Я и говорю ему: «Перестань немедленно». А он так
огорчился, вы в жизни не видели таких глаз, так вот он взглянул на меня и
говорит: «Тебе не нравится, что я играю?». А я говорю: «Нравится, просто я не
хочу это слышать». Тут он принялся болтать всякую муру – вроде того, что ему
все известно обо мне и о том, что мне приходится выносить, он все болтал как
безумный, все болтал и болтал. А Лакоум говорит: «Если хочешь подачку, мы
накормим тебя Алфеиной стряпней: красной фасолью с рисом – и ты отравишься до
смерти!» Ну, мисс Триана, что скажете!
Я негромко рассмеялась. Он по-прежнему был
там, но из-за спины Алфеи я видела только небольшую часть долговязой тени. Я не
шевельнулась. День клонился к вечеру.
– Я люблю, как ты готовишь красную фасоль
с рисом, Алфея, – сказала я.
Она прошлась по комнате, поправила старую
кружевную салфетку на ночном столике, бросила на скрипача взгляд – наверное,
злобный, – а потом улыбнулась мне, тронув мою щеку атласной рукой. Как
сладостно, Господи! Разве я сумею жить без тебя?
