Он широко улыбнулся, а маленький человечек
подошел и покрыл его лицо поцелуями, как типичный итальянец, а может быть, это
было чисто по-русски.
– Храбрый красавец Стефан, – сказал
он.
Стефан, взволнованный, вернул ему драгоценную
скрипку. Взглянув на свои руки, он увидел многочисленные перстни, все с
драгоценными камнями. Рубины, изумруды. Сняв один, он протянул его маэстро.
– Нет, сынок, – сказал
Паганини. – Мне он не нужен. Я должен жить, должен играть, но тебе нет
необходимости подкупать меня, чтобы заручиться моим обещанием.
Тогда Стефан обхватил Паганини за плечи и
поцеловал. Маленький человечек зашелся громогласным хохотом.
– Не забудь про скрипку, обязательно ее
привези. Я должен взглянуть на этого Большого Страда, как его называют, должен
сыграть на нем.
И снова Вена.
Безошибочно узнаваема по чистоте: каждый стул
позолочен или выкрашен в бело-золотистые цвета, паркетные полы безукоризненны.
Отца Стефана я узнаю сразу, он сидит в кресле у камина, прикрыв колени
медвежьей шкурой, и смотрит на сына, тут же в шкафах лежат скрипки, как и
раньше, хотя это не тот великолепный дворец, который сгорел, а какое-то
временное жилье.
Да, им пришлось там поселиться до переезда в
Петербург. Я спешно вернулся, умылся и послал за чистой одеждой, прежде чем
подойти к городским воротам. Смотри, слушай. Он действительно выглядел
совершенно по-другому, разряженный в яркую одежду по моде того времени,
элегантный черный камзол с красивыми пуговицами, жесткий белый воротник и
шелковый галстук, никаких лошадиных хвостов или чего-то подобного, волосы
блестят и по-прежнему не острижены, но это от долгого пути, хотя и могут
служить признаком грядущего отречения от привычного окружения, как волосы
современных рок-музыкантов, с одинаковой страстностью выкрикивающих слова
«Христос» и «Изгой».
Он боялся отца, который сердито смотрел на
него, сидя у огня:
– Виртуоз, бродячий скрипач! Ты думаешь,
я приводил в свой дом великих музыкантов, чтобы они обучили тебя этому, чтобы
ты потом убежал с проклятым, одержимым дьяволом итальянцем! С этим мошенником,
выделывающим фортеля своими пальцами, вместо того чтобы играть ноты! У него
кишка тонка, чтобы сыграть в Вене! Пусть им наслаждаются итальянцы. Те, кто
выдумал кастратов, способных брать любые ноты, арпеджио и крещендо!
– Отец, просто выслушай меня. У тебя
пятеро сыновей.
– Нет, ты так не поступишь, – заявил
отец, встряхивая седовласой шевелюрой, рассыпавшейся по плечам. –
Прекрати! Как ты смеешь, ведь ты мой первенец. – Но тон его был
мягок. – Тебе известно, что царь вскоре призовет тебя на твою первую
военную службу. Мы служим царю! Даже сейчас я завишу от его решения
восстановить нас в Петербурге! – Он заговорил тише, смягчая голос
сочувствием, словно разделявшие их годы придали ему мудрость, позволявшую
жалеть своего сына. – Стефан, Стефан, у тебя есть долг перед семьей и
императором. Я подарил тебе несколько игрушек для развлечения, а они стали
твоей неистребимой страстью!
– Ты никогда не считал их игрушками, наши
скрипки, наши фортепьяно, ты привез сюда лучшие инструменты для Бетховена,
когда он еще мог играть…
Отец наклонился в своем большом кресле,
чересчур широком и приземистом, а потому явно габсбургском. Он отвернулся от
огромного красивого камина, доходящего до разрисованного потолка, огонь в
котором скрывался за блестящей белой решеткой из глазурованной эмали с
ослепительными золотыми завитушками.
Мне казалось, что мы с моим призрачным гидом
находимся в этой же комнате, совсем рядом с теми, кого мы так прекрасно видели.
Большие широкие окна, запах сдобы, немножко сыровато, но воздух чист.
– Да, – сказал отец, явно с трудом
стараясь и дальше говорить по-доброму, резонно. – Я действительно приводил
тебе величайших музыкантов, чтобы они учили тебя, развлекали и сделали твое
детство ярким. – Он пожал плечами. – Я и сам, как ты знаешь, любил
сыграть с ними на виолончели! Я все делал для тебя, твоих сестер и братьев, как
это когда-то делали для меня… на стенах моего дома, прежде чем сгореть, висели
портреты, выполненные величайшими художниками, и у тебя всегда была самая
роскошная одежда и лучшие лошади в нашей конюшне, да, лучшие поэты читали тебе
стихи, и Бетховен, несчастный Бетховен, я привел его в дом для тебя и для себя.
Но не в этом дело, сын мой. Тобой распоряжается царь. Мы не торгуем в Вене! Мы
не таскаемся по тавернам и кофейным домам, где только сплетничают и клевещут!
Ты князь Стефановский, мой сын. Сначала тебя пошлют на Украину, как когда-то
меня. Ты проведешь там несколько лет, прежде чем тебе доверят более важную
государственную службу.
– Нет. – Стефан отпрянул.
– Не делай самому себе больнее, –
устало произнес отец, тряхнув седой гривой. – Мы так много потеряли, так
много. Почти все, что удалось спасти, мы продали, чтобы покинуть этот город, а
ведь только здесь я был счастлив.
– Отец, тогда пусть твоя собственная боль
подскажет тебе правильное решение. Я не могу и не хочу отказаться от музыки для
какого-то там императора, хоть далекого, хоть близкого. Я родился не в России.
Я родился в комнатах, где играл Сольери, куда приходил петь Фаринелли. Умоляю.
Мне нужна моя скрипка. Просто отдай мне ее. Отдай мне скрипку. Отпусти меня без
гроша в кармане, и пусть все знают, что ты не смог переломить мое упрямство.
Тогда на тебя не падет позор. Отдай мне скрипку, и я уйду.
Отец слегка изменился в лице, посуровев.
Кажется, где-то рядом прозвучали шаги. Но ни тот, ни другой не обратили на них
внимания, продолжая смотреть друг на друга.
– Не теряй самообладания, сын. –
Отец поднялся с кресла, медвежья шкура соскользнула на ковер. Вид у него был
царский: атласный халат с меховой оторочкой, сверкающие перстни на каждом
пальце.
Он был столь же высок, как и Стефан, видимо, в
них не было ни капли крестьянской крови, только выходцы с севера, смешавшись со
славянами, могли породить таких великанов под стать Петру Великому, настоящие
князья.
Отец приблизился к нему, затем отвернулся,
бросил взгляд на яркие лакированные инструменты, лежавшие за стеклом богато
расписанных в стиле рококо низких шкафчиков. Стены этой комнаты были забраны
шелковым штофом, и длинные золоченые полоски поднимались вверх к стенному своду
под потолком.
Полный набор инструментов для струнного
оркестра. От одного взгляда на них меня охватила дрожь. Но я не смогла отличить
эту скрипку среди прочих.
Отец вздохнул. Сын выжидал, видимо приученный
не плакать, как он мог бы плакать при мне и как плакал сейчас, находясь со мной
в невидимом пространстве, из которого мы наблюдали за происходящим. Я услышала
его вздох, но затем разыгравшаяся сцена захватила все мое внимание.
