– И что? – спросил он осторожно.
– Ну что… Каким-то странным образом нам достался бокс изолированный, одноместный. С тамбуром, чтобы сквозняков не было. Хорошая больница, действительно, но тоже не без греха. Нам там первое время рассказывали про какое-то специальное кресло, которое для таких больных, но мы это кресло так и не увидели. Креслом десять первых суток работал я, – он усмехнулся.
– Какое кресло? – не понял Фэб.
– Когда такое воспаление, лежать опасно, – объяснил Кир. – Я в этом не сильно разбираюсь, но, по слухам, там какое-то кресло было, в котором удобно сидеть и можно ноги поднять, опустить… не знаю я, Фэб, не пытай. Не было у нас никакого кресла. Просто маленький бокс и койка. И крупозное воспаление легких. Они нам сказали в первый же день: не жилец, очень сильно время упущено. Прогнозы понаделали такие, что мы потом как зомби друг на друга смотрели целый час. И что абсцесс будет. И гангрена легкого. И плеврит… Ну да, плеврит у него тоже был, как позже выяснилось, но без гангрены мы как-то обошлись.
«Мы» – вдруг понял Фэб. «Мы» обошлись. Не «Ит обошелся», не «псих обошелся», а «мы обошлись», и это его в который раз кольнуло – когда же и про меня они скажут «мы», а не просто «Фэб». Оно ведь особенное, это слово. Так можно говорить лишь про того, про тех, кто…
– А дальше было очень страшно, – продолжил Кир. – И очень долго. Он не мог лежать, потому что тут же начинал задыхаться, у него держалась температура под сорок, а то и вовсе сорок, его постоянно знобило, он не мог толком ни пить, ни есть. И еще ему постоянно было больно – я до этого даже не знал, что, когда воспаление легких, может быть так больно. Думал – ну, покашляешь там, и всех дел. Как же… – он невесело усмехнулся. – В общем, мы с ним дежурили посменно, но потом я к нему вообще переехал в результате, совсем как вы к Тринадцатому сейчас. Выяснилось, что мне удобнее всего ему максимально жизнь облегчить. Я большой и сильный, это факт.
– Факт, – улыбнулся Фэб.
– И… я его почти все время держал практически на руках. Его знобило просто дико, я все никак не мог понять, как это так – он же горячий, как печка, а все время трясется… ну так я и сидел. Там же уход еще, процедуры, уколы постоянно, капельницы всякие. – Кир зажмурился, потряс головой. – Год потом в синяках ходил, рыжий все прикалывался: смертельный номер, человек – подушечка для иголок. И знаешь, Фэб… Ит может хорохориться сколько угодно и косить под кого ему удобнее, но гермо – это гермо, это средний, и, что бы он там из себя ни корчил, гермо – это не мужик. По крайней мере, если дело касается рауф. Мы, согласись, все же сильнее.
Фэб кивнул.
– Я ему это очень долго объяснял, – заметил он. – Но, по-моему, он все равно остался при своем мнении.
– Этот может, – хмыкнул Кир. – Но не суть. В общем, до меня как раз тогда стало доходить по-настоящему. Видимо, потому что я с ним очень много времени проводил. Доходить – кто он для меня такой. Он ведь… блин, псих он ненормальный! Я сижу, на руках держу его, пытаюсь как-то поудобнее пристроить, чтобы ему поменьше больно было, и вспоминаю. Я за эти десять дней всю нашу жизнь в голове перегнал, и мне, Фэб, стыдно стало. Потому что я принимал как данность все, что он делал. А делал он много. Ох много. От мелочей совсем до крупного. От того, что всегда, понимаешь, всегда брал себе с тарелки самый плохой кусок, а из корзины самое плохое яблоко, до того, что сидел до утра с расчетами, которые я или рыжий не закончили. Сечешь?
– Да, – беззвучно произнес Фэб.
– Блин, ну вот совсем до мелочей… Он же мыться любит, и, дай ему волю, будет в ванне час валяться. А нас в квартире было четверо, при одной-то ванной. В общем, обычно я почему-то первым скрестись в дверь начинал: выходи, мол, не один тут… ну и так далее. Он словно свою жизнь уступал нам всем. В Германию ведь Берта тоже должна была ехать. А он не пустил, поехал сам. Словно чувствовал.
Фэб молчал.
– И… я испугался. Вдруг как накрыло: мы его ждали, пока он был на зоне, а вот если он сейчас умрет, то ждать нам будет некого. Что он исчезнет, не на время, а насовсем. Что больше не будет всего, что он есть и что с ним связано. Не будет его чашки, которая талисман, с нарисованной мельницей, не будет его полок в шкафу, где все всегда идеально… у нас с рыжим бардак, а у него идеально было, да… не будет его книг, которые по всему дому разложены тут и там, не будет его зубной щетки в стаканчике и постоянных аптечных резинок для волос; не будет он сидеть по ночам с бумагами, и нам некого будет гнать в три часа спать, потому что вставать в семь. И даже его куртка исчезнет с крючка в прихожей, и никто не будет вечно забывать сигареты на балконе в дождь, и… – Он резко вздохнул. – И я сижу, про все это думаю, а у него в это время в груди что-то сипело и булькало, и дышал он так, как ни рауф, ни людям дышать не положено, и ему надо было кашлять, а это было страшно больно, и на него постоянно орали врачи, сестры… «Больной, кашляйте! Что вы ему потакаете! Кашляйте и сплевывайте!» Тьфу, пропасть, черт бы ее подрал… кошмар это был какой-то… Рыжий с Бертиком метались по всей Москве, восстанавливали документы. Управление исполнения наказаний, изолятор, суд, паспортный стол, какие-то справки бесконечные. Они имели право по доверенности, как ближайшие родственники, я не имел.
– Почему? – не понял Фэб.
– Берта – жена, рыжий был записан как родной брат, – пояснил Кир. – Сделали доверенность, Скрипач сам за него закорючку поставил. Он, конечно, не мог – он тогда нас с десятого раза узнавал, какие там справки с подписями. В общем, я с ним сидел и потом стал разговаривать – особенно по ночам, потому что по ночам становилось совсем плохо. И я говорил ему про это. И пообещал. Тогда же и пообещал. Что у него всегда будет все самое хорошее. Что никогда не буду гнать его из ванной. Что я люблю его, просто я осел, и до меня доходило долго, что вот так люблю, не совсем как положено. Что я его скъ’хара, что буду его беречь и заботиться о нем, и чтобы он не упрямился больше, и первое, что я сделаю, когда мы вернемся домой, так это поеду на рынок, куплю самых вкусных яблок самую большую корзину и отдам ему самое лучшее…
Фэб сидел неподвижно, прикрыв глаза.
– Ну, потом был кризис, сутки он вообще помирал, там все на ушах стояли, потом… начал потихонечку выкарабкиваться как-то. Но все равно, первый месяц он был никакой, температура все время держалась, но уже так… в сравнение не шло. Зеркало было, когда он уже вставать начал, – Кир засмеялся. – Дошли мы с ним первый раз до сортира, пардон, и он себя увидел. И не узнал. Ну правильно, любой бы на его месте охренел, увидев такую картинку замечательную. И потом он нам неделю покоя не давал, что боится человека, которого в ванной видел… мы ему наплели, что, мол, это в соседней палате ремонт. И это бритое страшное чмо – рабочий, который к окошечку подошел. Это уже было по большей части забавно…
– А сколько вы там пробыли, в больнице?
– Четыре месяца. И потом еще больше года мы его долечивали уже дома. На юг два раза ездили, хорошо, что знакомые пилоты были в количестве, брали нас с собой, а мы в Симеизе снимали домик маленький. Там же дешево все, да и мы без претензий. Мы ж тогда совсем без денег остались, нас поувольняли всех, ну правильно – родственник политзаключенный, это ж страшно, а ну как что не то выйдет. Да и некогда нам было работать. Ри, спасибо ему огромное, мужик дотошный, и мы стали оспаривать каждый пункт обвинений, которые против него выдвинули. По два раза в неделю заседания, чудовищная бредятина, протоколы и… – Кир махнул рукой. – Жили на одних макаронах, да нам и наплевать было, лишь бы его вытащить. И получилось. Особенно в свете прежних заслуг, знаешь ли, хорошо получилось. Доказали. Долги потом три года отдавали, спасибо друзьям, которые нас не торопили, видели, через что пройти пришлось.
