О позитивном (открытом) обществе Ира Суволгина говорила в «Солярисе», надо признать, далеко не со всеми. С Саней Рабиным говорила, с Левой говорила, с Леней Костроминым (тем угреватым, которому Лева сказал «Я люблю тебя, папа», и фраза эта стала знаменитой), с Колбасиной говорила (Лена Колбасенкова, которую все звали Колбасиной, та большая рыжая девочка, которая на первой психодраме была его «мамой»), ну и еще три-четыре человека, но не больше, а в «Солярис» постоянно ходило человек двадцать пять – тридцать, наверное.
Не всем она доверяла настолько. Но об этом потом…
Ездили на семинары, правда, не все. Ездило человек десять (Лева тоже ездил далеко не всегда, а вот Рабин не пропустил, наверное, ни одного раза), плюс Ирины какие-то друзья, уже взрослые, получалось всего около пятнадцати.
Для них для всех надо было организовать питание, билеты, проживание, если у кого-то возникали проблемы с родителями, надо было говорить с родителями, в дороге еще поговорить с каждым, каждому заглянуть в глаза, выяснить настроение, все это Ира истово брала на себя, поскольку считала эти выездные семинары самой важной частью их деятельности, но ей, конечно, необходимы были помощники, и она поручила психологическую часть (заглянуть в глаза, выяснить настроение) им с Саней Рабиным, а организационную – Костромину и Колбасине.
Колбасина долго язвила по этому поводу (кому мусор выносить, кому цветы в вазу ставить), но, будучи тайно влюблена в Рабина, интригу развивать не стала, тем более что, когда делились на группы, Ира всегда назначала в каждую группу одного «своего» модератора, а групп было, как правило, четыре или пять, вот и получалось, что на самом важном участке работы их права с Костроминым и Колбасиной выравнивались, все четверо были «модераторами», это было неофициальное название, новое, слишком западное, но уж гораздо лучше и точнее, чем «ведущий группы»…
Ну так вот, смысл всей деятельности Иры, если говорить схематично, был в том, что психодраму она пыталась распространить не только на больных людей, людей «с проблемами», но и на здоровых (не бывает же людей без проблем, говорила Ира), на всех вообще. Ира считала психодраму универсальной отмычкой ко всем отношениям, и тех, кто прошел семинар хотя бы один раз, считала уже принципиально другим человеческим материалом, умеющим отстраняться от ситуации, формулировать, находить контакт, ставить вопрос – то есть для нее психодрама была средством для создания в будущем нового общества, не такого, и не сякого, а просто позитивного (и открытого).
Свою идею (а она считала ее своей) Ира называла «социальной психодрамой» и писала по ней диссер.
Лева во всю эту «большую» схему вникнуть как бы и не пытался, толстую книгу философа Э. Ильенкова, которую дала ему Ира, до конца не дочитал, бросил, а вот некоторые переводы с английского по технологии психодрамы, совсем коротенькие, по шесть-семь страничек, третий экземпляр на папиросной бумаге, читал с удовольствием, там все было просто и понятно.
Ира, в общем, шла в ногу со временем, это был пик развития подобных методик, Лева про себя называл их «шаманскими», например, игротехника Щедровицкого, коммунарская методика Иванова-Шапиро, откуда пошли все эти комштабисты с жеваными галстуками и гитарами, «ролевики», другие психотехники, тогда они только появлялись, но все эти вещи, как считала Ира, обязательно включали в себя психодраму, социальную психодраму, и ею порождались…
Шаманство было в том, что любая из этих методик подразумевала строгий ритуал, четкую последовательность действий, не вполне вразумительно мотивированных. Отрежьте голову черной курице, смешайте ее с мочой молодого поросенка, повернитесь лицом на восток. В любом ритуале – от гадания до суда Линча – есть то же самое, тот же элемент растормаживания, гипноза, думал Лева потом, через много лет, вертя в руках их фотографию, коллективное фото на одном из семинаров – вот Ира, вот Саня Рабин, вот он, вот ребята, вот Колбасина стоит, подбоченясь, эх, бросила психологию, стала попадьей, родила четверых, начала рисовать, фотографировать, счастливый человек, гармоничный, не то что он…
Где это, кстати? В Калуге? В Обнинске? В Туле?
За учебный год они выезжали несколько раз, в школьные каникулы, иногда в выходные, семинары продолжались два-три дня, и что касается его, Левы, он видел смысл их поездок только в самих поездках – было здорово всем вместе трястись в плацкарте или в электричке, орать песни, не спать по ночам, обсуждая прожитый день, приезжать в новые города, толпой жаться от холода на троллейбусных остановках, греть руки Суволгиной, дыша на них, бегать ей за сигаретами, знакомиться, чувствовать себя гостем, москвичом, красивой залетной птицей, уставать от бессонницы, от дороги, даже их не весьма свежий запах в момент возвращения в Москву казался Леве романтичным, и особенно он любил московские вокзалы в момент прибытия поезда – домой, к дому, к себе, в кругу своих, ура, ура…
Но что касается самой психодрамы, то здесь случались моменты весьма небанальные, и один из них Лева частенько вспоминал – кажется, это было в Ленинграде, в пединституте.
… Это было огромное пустое здание, старинное, слегка обветшавшее, огромная пустая аудитория, они ходили в перерывах по коридорам, орали песни и просто кричали всякую чушь, наслаждаясь старым, почти живым эхом, которое отвечало им радостно, как будто соскучилось по таким недоумкам.
Здесь Лева, глядя в полумраке, при свечке, на Иру Суволгину, вдруг так резко вспомнил то, что вспоминать было больно и вспоминать не следовало, – что его неожиданно понесло, и он предложил, раз уж они находятся в таком революционном городе, немного поиграть в революцию.
Затея была воспринята с восторгом, и роли были распределены мгновенно несмотря на внутреннее сопротивление Иры, которое он сразу почувствовал.
Лева выбрал себе роль провокатора.
– Очень интересно, – сказала сухо Ира. – И на что же ты будешь нас провоцировать?
– Ну как на что? – удивился Лева. – На беспорядки, конечно.
– Это как в тысяча девятьсот пятом году? – высунулась одна девочка.
– Конечно, нет, – сказал Лева, чувствуя странное покалывание в груди и стремительно приближающееся чувство восторга. – Как в тысяча девятьсот семьдесят седьмом.
– Это что значит? – не поняла девочка.
– А вот то и значит. Ты лучше меня знаешь свой город. Скажи, как в нем можно устроить такую заваруху, чтобы Ленинград встал на уши?
– А зачем встал на уши? – откликнулся кто-то из второго ряда. Народу вообще на семинаре было много, человек сорок. На группы они еще не разделились.
– Поймите, – тихо сказал Лева. – Приближается настоящая революция. Она уже рядом. Она близко. Если не мы, то кто же сможет поторопить историю? Только наше поколение способно на это…
Саня Рабин неожиданно поддержал его и понес еще более крутой бред.
Он стал тихо говорить о том, что обычные люди, простые, они тоже устали от ежедневного повторения одного и того же, от обыденной заскорузлой суеты, от старых, закосневших отношений в семье, среди отцов и детей, они жаждут какого-то чудесного события, которое избавит их от этого чувства усталости. Саня Рабин выбрал себе роль вождя партии, и все слушали его очень внимательно.
