– В каком смысле близкие? – Лева начал потеть, то ли из-за чая, то ли из-за вопроса, и это было очень некстати.
– В прямом. Вы ей, извините, кто: друг, сослуживец, любовник? Вы к ней как вообще относитесь?
«Ну давай, давай, прокуратор! – подумал Лева. – Давай выкладывай!»
– Вообще, как психолог отношусь, – ответил Лева, собрав весь металл в голосе, какой у него имелся в наличии. – Остальное к делу не относится. Но вам, как мужчина мужчине, могу сказать: я этой девушке очень сочувствую и очень за нее переживаю.
– Как мужчина переживаете?
– Как человек, прежде всего. А почему вы спрашиваете? Это так важно?
– Тут вот что важно, Лева… – сказал Асланян и задумчиво, как в фильмах про советских сыщиков, посмотрел в окно. – Тут важно понять, что она-то за человек. Ну оскорбленная мать. Уязвленная. Да. Это понятно. Но вот вы же говорите – вы с ней много работали, общались… Вроде вменяемый человек, интеллигентный. Что же случилось? Что произошло?
– Так вот это я у вас хотел спросить, Александр Петрович! – обрадовался Лева. – Я тоже не очень въезжаю в ситуацию. Такое ощущение, что кто-то ею руководит. Понимаете?
– Не очень.
– Ну как бы вам это объяснить… Даша – она человек очень хрупкий. Конечно, она очень глубоко переживает свое горе, но тут другая логика – вдруг решила бороться. Причем как бороться! Ну ладно, я понимаю, в порыве написала заявление, пошла в милицию, даже в суд, в комиссию по делам опеки… Но ведь этим делом занимается прокуратура! Вот вы в курсе, еще какие-то работники прокуратуры. Да? Тут что-то не то…
– А почему вас это удивляет? – холодно спросил прокуратор. – Я же вам сказал, мы – органы надзора, вот мы его и осуществляем, в меру наших сил.
– Да я понимаю, – смутился Лева. – Но, Александр Петрович, вы же не над каждым таким заявлением его осуществляете, надзор этот? Не каждому папаше звоните, который ребенка с мамой не может поделить? Я к чему веду, дело в том, что Сережа Стокман – не просто журналист. Он очень известный журналист.
– Я знаю. Читал, – коротко сказал прокуратор, и весь как-то напыжился, отставил свой кофе, приготовился слушать и запоминать.
– Ну вот… – выдохнул Лева, превозмогая страх. – Я просто боюсь чего? Не просто что ребенка начнут по инстанциям таскать, это одна история. Тоже неприятная. Но дело не только в этом. Я боюсь, что Сережа начнет всю эту историю предавать огласке, писать, бороться, он человек горячий, хорошо владеет пером, в газете его сразу ставят на видное место, дают хоть целую полосу, понимаете? Вот я этого очень не хочу. Этот бедный ребенок окажется в центре вселенского скандала. Для Даши это будет просто жестокий удар по психике. Она и так…
– Но она же знала, на что шла? Я вот вас и спрашиваю, Лева, что она за человек? Может, вы в ней плохо разобрались, и она именно этого и добивается?
– Нет! – почти закричал Лева. – Конечно, нет! Она просто не понимает, не отдает себе отчета…
И тут Лева резко, внезапно и глубоко задумался. А может, Асланян А. П. неожиданно прав? Может быть, Даша именно этого хочет – не просто отомстить или побороться за Петьку, она хочет заполнить свою пустоту вот этим? Стать известной, давать интервью, смотреть на свои фотографии в газете «Жизнь»? Так ли он хорошо ее изучил? Так ли глубоко он понимает эту женщину? Откуда он знает? Откуда он может понимать? Ведь его все эти месяцы интересовало совсем-совсем другое – свои чувства к ней, свое неустойчивое душевное равновесие? И ее он рассматривал только в одном контексте, только в одной роли – роли человека глубоко подавленного, глубоко зависимого, который нуждается в нем, в его поддержке? А если она убедилась, что эта поддержка – совсем не то, что ей надо? А если она решила резко поменять роль? Она же ведь говорила ему, что хочет кем-то стать.
– Ну так что? – вдумчиво и тихо спросил Александр Петрович и опять включил чайник в розетку.
Этот его почти рефлекторный, спокойный, домашний жест вдруг успокоил Леву.
– Александр Петрович, женская душа – потемки. То есть любая душа, а тем более женская, – сказал он. – Но я все-таки думаю, что дело в другом. Дело в Стокмане. Вы меня извините за наглость, но я пришел проверить свою догадку: в прокуратуре на него зуб. И Даша, и вся эта история с ребенком – только повод, чтобы прицепиться. Я к вам пришел как к другу Марины. Поэтому выкладываю все, что у меня в голове вертится. Вы уж простите. Мы, психологи, всегда хотим докопаться до главного мотива.
– Я только не понимаю, почему вас так это удивляет, – вдруг спокойно сказал прокуратор. – Наша организация… – и он внезапно оглянулся на дверь. Этот жест настолько поразил Леву, что он долго не мог прийти в себя, отстал от слов, от хода мысли Асланяна А. П., и лишь усилием воли восстановил логику разговора. – Наша организация сейчас занимается не только конкретными преступлениями. Наша организация занимается сейчас всей жизнью общества. В том числе и духовной ее стороной. И воспитанием детей. И семейной жизнью. И нравственностью. И искусством. И вообще всем на свете. Такова генеральная линия. Или вы газет не читаете?
– Я газеты читаю… иногда, – сказал Лева. – Просто мне кажется, случай-то уж больно частный. Так сказать. Ну даже мелкий…
– А вот тут вы ошибаетесь, – в первый раз улыбнулся прокуратор. – Ошибочка вышла, господин психолог. Человек-то крупный. Очень крупный. Пишет открытые письма. Выступает по телевизору. Да? То есть как мы смотрим на это дело: человек берет на себя очень большую ответственность. Духовную, нравственную ответственность. Никто же, так сказать, не против свободы слова. Если все в рамках закона, то, пожалуйста, – надо спорить, надо высказываться. Зажимать свободу слова – это уж, простите меня, последнее дело. Правильно я говорю?
… Лева потрясенно кивнул.
– Ну вот, я очень рад, что и вы стоите на тех же демократических позициях. Белый дом защищали? Я имею в виду, в 91-м?
– Нет, – сказал Лева и покраснел.
– А почему? Не верили в победу демократических сил?
– Да нет, почему же… – Лева совсем поплыл, не понимая, в какую сторону тащит его этот упрямый прокуратор. – То есть не верил, конечно, но в душе надеялся. На победу демократических сил. Страшно было за семью, дети маленькие. Все такое…
– А… Ну это другое дело, – милостиво улыбнулся прокуратор. – Главное, что вы душой, так сказать, были с нами. Конечно, потом вся эта победа обернулась совсем не так, как это виделось тогда, но… ладно. Не будем об этом. Так вот, я к чему веду-то, Лев Симонович, что человек он крупный, значит, все, что с ним происходит в жизни, – это крупно. Очень крупно. Понимаете?
– Пытаюсь, – покорно сказал Лева.
– Да-да, вы пытайтесь, пытайтесь, не теряйте логику беседы, – вдруг внимательно взглянул на него прокуратор. – А то знаете, многие приходят к нам, вот так же, как вы, просто поговорить, пообщаться. И начинается какая-то невменяемость. Неправильно это. Так вот – мы рассуждаем как: человек выступает по телевизору, пишет открытые письма, то есть он… ну как вам сказать… некий эталон, нравственный эталон для других, он берет на себя высокую миссию. И вдруг выясняются такие вещи. Что он развратник. Или голубой. Или вор. Мы не можем этого допустить. Это неправильно. Человек, который берет на себя смелость вести такого рода общественный диалог, должен быть абсолютно чист. Понимаете? Иначе сам этот диалог ничего не стоит. Я ясно излагаю?
