— Ладно, тогда воспоминание. Оно обязательно должно быть счастливым?
— Нет, — отвечает Прессия, — я предпочитаю правдивые.
— Ладно. — Брэдвел на мгновение задумывается. — Когда тетя попросила меня выйти из гаража, я послушался ее. Я запихнул мертвого кота в коробку и услышал звук мотора и крик. Мой отец обычно так вскрикивал, когда обдирал костяшки или ему скручивало спину. Я представил, что это его голос. Я закрыл глаза и представил, как отец выходит из-под автомобиля с мотором, сросшимся с его грудью, как супергерой. Я представил, что он снова жив.
Прессия как наяву видит маленького мальчика, стоящего на обугленном газоне, с мертвой кошкой у ног и с трепещущими крыльями на спине. Брэдвел на мгновение замолкает.
— Я никогда никому этого не рассказывал, по-моему, это ужасно глупо.
Прессия с трудом качает головой.
— Ты что, это прекрасно. Ты пытался представить что-то великое, что-то из другого мира, совсем иное. Ты же был еще совсем ребенком.
— Наверное, — отвечает Брэдвел. — Теперь ты.
— Я почти ничего не помню с Прежних Времен.
— Это не обязательно должно быть воспоминание из Прежних Времен!
— Хорошо, — шепчет Прессия. — Я тоже этого никому не рассказывала. Мой дед знает об этом, но, по правде, не совсем знает.
— Что? — не понимает Брэдвел.
— Я пыталась отрезать голову куклы, когда мне было тринадцать. Или это было то, что я сказала дедушке. Он быстро меня зашил, но так никогда и не спросил, зачем я это сделала.
— Шрам остался?
Прессия показывает ему небольшую отметину на внутренней стороне запястья, где кукла соединяется с рукой. Кожа на запястье вся в голубых венах и немного эластичная.
— Ты пыталась избавиться от нее или…
— Или, — быстро отвечает Прессия. — Может быть, я просто устала. Я не хотела быть потерянной. Я ужасно скучала по матери, по отцу и по прошлому, может быть, потому что в памяти моей этого всего не осталось. Я чувствовала себя очень одиноко.
— Но ты этого не сделала.
— Мне хотелось жить. Я поняла это, как только увидела кровь.
Брэдвел садится и касается кончиками пальцев ее шрама. Он смотрит на Прессию, будто вбирая глазами все ее лицо, глаза, щеки, губы. В другое время она отвернулась бы, но сейчас не может.
— Красивый шрам, — шепчет Брэдвел.
Сердце Прессии пропускает удар. Она прижимает голову куклы к груди.
— Как шрам может быть красивым?
— Это знак выжившего.
Брэдвел — единственный из всех, кого она знает, кто может сказать что-то подобное. Прессии сдавливает грудь. Она может лишь прошептать:
— Тебе когда-нибудь было страшно?
Она спрашивает не о тех вещах, которых боится сама — о возвращении в Мертвые земли, о холемах, вырастающих из-под земли. Она спрашивает о его бесстрашии в данный момент, когда он назвал шрам красивым. Если бы она сама так не боялась, она бы призналась, что счастлива быть живой, потому сейчас она с ним.
— Я? — спрашивает Брэдвел. — Я настолько боюсь, что ощущаю себя как мой дядя под машиной, с поршнями в груди. Я чувствую слишком многое. Это как быть избитым до смерти изнутри. Понимаешь?
Прессия кивает. Повисает тишина. Слышно, как Партридж бормочет во сне.
— И… — шепчет Прессия.
— Что?
— Зачем тогда ты отправился искать меня, если не из-за долга деду?
— Ты сама знаешь зачем, — шепчет в ответ Брэдвел.
— Нет, не знаю. Скажи мне.
Они так близко, что она чувствует тепло его тела. Брэдвел качает головой и говорит:
— У меня кое-что есть для тебя.
Он тянется к своей куртке.
— Мы искали тебя дома. Деда там не оказалось.
— Я знаю, — отвечает Прессия, — он под Куполом.
— Они взяли его?
— Все в порядке, он в больнице.
— Тем не менее, — возражает Брэдвел, — я не уверен…
— Что у тебя есть для меня? — прерывает его Прессия. Ей не хочется сейчас говорить о дедушке.
— Я нашел это у тебя дома.
Он достает что-то маленькое из кармана и кладет ей на живот.
Это оказывается одна из ее бабочек.
— Она заставила меня задуматься, — шепчет Брэдвел. — Как все еще может существовать на свете что-то настолько маленькое — и настолько красивое?
Щеки Прессии алеют. Она поднимает бабочку и смотрит на нее на свет, проникающий сквозь крылышки насекомого.
— При виде нее унимается боль от потерь, — говорит Брэдвел. — Ты не можешь чувствовать ее только в отношении одной, без других, предыдущих. Но это как противоядие. Мне трудно объяснить, но оно помогает справиться.
— Мне казалось, что это пустая трата времени. Они даже не летают. От завода крылышки трепыхаются — но на этом все.
— Может, им просто некуда лететь.
ЛИДА
ГОЛУБАЯ КОРОБОЧКА
Чтобы скоротать время, Лида распускает и вновь плетет коврик, но никак не может добиться нужного результата. Про себя она мурлычет мелодию про звездочку.
Никто к ней больше не приходит, ни мать, ни врачи. Только охранники, приносящие пищу и таблетки. И все.
Когда Лида проснулась наутро после обмена сообщениями с Рыжей, той уже не было. Может быть, она была сумасшедшей. Кому вообще могло прийти в голову свергнуть Купол? Скажи ему. Кому, Партриджу? Рыжая думала, что Лида общается с ним? Но даже если так, зачем Лиде говорить это ему? Рыжая явно была не в себе. Многие люди здесь сходят с ума. Лида исключение, а не правило.
На следующее утро в палату Рыжей поселили другую девушку, трясущуюся от страха. И, честно говоря, Лиде стало легче. Что она могла сказать Рыжей после ее сообщения? Если ей вообще когда-нибудь удастся отсюда выбраться, будет нехорошо, если узнают, что она дружила с психами. Тем более с революционно настроенными психами. Революционеров под Куполом не существует. Это большой плюс. Таких проблем, как до Взрыва, больше нет.
Лиду не водят на трудотерапию. Как дали эту привилегию, так и забрали. Она спрашивала санитарок, когда ей разрешат пойти туда снова, но они сами не знают. Она бы спросила у них что-нибудь еще, но боится. Это все равно что признаться в том, что она не знает. Ей хочется, чтобы все думали, будто она что-то знает.
Но сегодня две санитарки приходят перед обедом и говорят, что забирают ее в медицинский центр.
— Меня будут переселять? — спрашивает Лида.
— Мы не знаем, — отвечает одна из женщин, которую Лида раньше не видела. Ее напарница стоит в дверях. — Прямо сейчас, без всяких вопросов. Только сказали, где оставить тебя.
