Приходила ежедневно, лила слезы, утиралась моими ладонями, смеялась громко, чуть хрипловато, бросалась хохотом, как рисом в новобрачных, говорила всякое.
Запускала тонкие пальцы мне в рот и уши, переваривая мысли и отрыгивая лишнее… ты спала на моей подушке, я — на твоей, подглядывая друг другу в черно-белые сны.
Марусечка, ведь я просто все не так поняла? Скажи мне это. Когда родился мой младший сын, Савин работал в Норвегии, получив долгожданный грант, старший бесконечно болел бронхитами, деньги отсутствовали, ты появлялась с сумками, набитыми молоком, детскими смесями и антибиотиками. Через пару недель мне оплатили какой-то заказ, ты не согласилась принять долга: «Корми младенцев». Подарила детям выдающуюся по уродливости мягкую игрушку — Розовую пантеру. Обмани меня, Марусечка.
Все еще сжимая в руках кусок полотенца, я резко выпрямляюсь, больно ударившись лбом о зеркальный шкаф. Как же я забыла? Розовая пантера! Волнуюсь, пульс громко стучит в середине головы и живота. Сейчас выпроводить вежливо Полину, включить компьютер и немедленно удостовериться, что вся эта история — продуманная провокация, умелая работа в программах фотошоп и ворд. Ровным шагом возвращаюсь на кухню, соседка лениво листает свежий номер «Рыбалки и Охоты», явно не интересуясь предметом.
— Полина, — немного дрожащим все-таки голосом говорю я, — давай выпьем кофе и вместе выйдем. Мне надо за мальчишками, мама звонила…
— Ага, — соглашается она, — да без проблем. Выйдем вместе. Надеюсь, этот хер Ледорубов уберется уже. Наорется и уберется. Пинцет.
— Чем недоволен Ледорубов?
Я возвращаю джезвочку на огонь, бросаю в ступку две горошины черного перца, чтобы тщательно растолочь. Добавляю перец вместе с молотым кофе, заливаю холодной водой.
— Да всем! Просто удивляюсь самой себе, как умудрялась терпеть его так долго. Не мужик, а коллекция недовольств. Представляешь, возмущался тем, что я угощала его салатом из капусты, яблок и майонеза! Пинцет!
— Может быть, он не любит растительную пищу? Как это говорится? Мм… Ну как это говорится? Как?
— Что говорится?
— Говорится про это самое… разность вкусов.
— Кем говорится-то?
— Русским народом, кем! — Все-таки Полина очень непонятлива.
Наконец-то вспоминаю:
— Кому — арбуз, а кому — свиной хрящик!
— Да ничего подобного, — Полина морщит прямой нос. — Просто он вспомнил, что именно этот салат я подавала гостям три недели назад. Что там с капустой будет? В холодильнике? Вот и я не знаю…
— Так ты из-за капустного салата прячешься? — уточняю неизвестно зачем.
— Да при чем тут салат… Салат — это так… На Новый год напилась и рассказала Ледорубову про Этьена. Он пообещал меня убить, — буднично сообщает Полина, придвигая к себе чашку с кофе.
Я, слишком взволнованная новым предположением (Розовая пантера), чтобы сидеть на месте, расхаживаю вокруг.
— Я уже и с родителями его познакомилась. Этьеновыми. Нормальные старики. Малость сумасшедшие, так они все там… Сестра есть. Училка в школе. Изобразительные искусства… Ой, вот у меня в школе, — сбивается с французской темы Полина, — училка была, так это полный пинцет!
Она аккуратно облизывает краешек толстенькой кофейной чашки. Достает новую сигарету и крутит ее в пальцах.
— Русичка, короче, у меня была. Ольга Арнольдовна. Лет ей было страшно много, может, семьдесят. Может — восемьдесят пять…
— Ну конечно, восемьдесят пять.
— Или шестьдесят, какая разница. Так вот она дура была набитая — это что-то… Рассказывает: «В послевоенные годы я работала педагогом в Германской Демократической Республике. В небольшом цветущем немецком городке. Иду я поутру в школу, а все вокруг меня приветствуют: „Учителка прошла! учителка прошла!“»
Я смеюсь, немного прикрываю себе лицо рукой, чтобы не начать реветь, это у меня близко. Полина, дирижируя сигаретой, возвращается к Этьену:
— Сначала мы, значит, в Доминиканке встретились, — свойски сокращает соседка название Республики, — это первая была встреча… Потом он в Москву приезжал. Красная площадь и все такое. Через три месяца — в Питер. Петродворец, Павловск и что еще у них достопримечательного?
— Эрмитаж, — подсказываю я, — залп Авроры. Летний сад.
— Да-да, Летний сад. Повстречались, значит, помотались по садам, по лугам. А летом он уже ко мне сюда прибыл. Я тогда не здесь жила, на улице Садовой хату снимала. Сначала пять дней собирался побыть. Ага, пять… Два раза билет обменивал… Французская рожа… Пинцет…
Полина весело смеется, забыв о текущих неприятностях с Ледорубовым.
— Я, ты знаешь, — доверительно шепчет она, — семь пачек «Виагры» на него извела. Полпачки в день, мать его французову так… Тоже мне, Робеспьер недоделанный… Толкла их, маленькие голубые таблеточки, и в чай-кофе подмешивала.
— А почему ты тайно толкла таблеточки? — спрашиваю я. — Он что же, не подозревал, что у него — проблемы?
— Да что ты! Разумеется, он не подозревал, что у него — проблемы. Он подозревал, что просто — орел.
— А ты так не считала?
— А я так не считала, — охотно соглашается Полина и вновь смеется… Слабое зимнее солнце бледно освещает стену. На стене висят фотографии в корявых деревянных рамках — плод недолгого увлечения Ивана Григорьевича столярным делом. Младенец Дольф — аккуратный круглый мальчик в полосатом комбинезоне, сидит в кресле, очень большом по сравнению. Он напоминает здесь маленького проповедника. Иван Григорьевич в своей первой хоккейной экипировке. Роскошная улыбка без многих зубов, сейчас, понятно, выросли новые. Савин, я и Маруська какой-то осенью в лесу, охапки листьев, красно-желтые венки на головах.
— Ма-ру-ся, — произношу я вслух.
Экспериментирую. Шесть звуков ее имени, как отравляющее вещество иприт, могут оказаться мгновенно и под кожей, и в дыхательных путях, и в припухших глазах. Или могут необходимым тканям кислородом превратиться в гемоглобин и, обнявшись с красными кровяными тельцами, плавать по артериям и капиллярам.
Ничего не происходит. Вдруг я понимаю, даже не понимаю, а просто узнаю откуда-то, что, исключив из себя Маруську, я исключу из себя собственное детство, собственную юность, собственную жизнь.
Звонок в дверь.
— Не открывай! — подпрыгивает Полина, кофе из ее чашки выплескивается на темно-красную скатерть. — Это, на хер, Ледорубов! Пинцет! Он вернулся за мной!
— Тоже мне, терминатор. — Я на цыпочках подхожу, разглядываю в глазок искаженную оптикой лестничную клетку и соседку Людочку в нежно-розовом бархате. Людочка держит обеими руками тарелку. На тарелке что-то объемно желтеет.
— Это Людочка, — успокаиваю я раскрасневшуюся Полину, — с тарелкой.
— Какая, на хер, Людочка? — не успокаивается раскрасневшаяся Полина. — С какой, на хер, тарелкой? Это Ледорубов, я тебе говорю! Не открывай!
