— Для спасения Илюши эти деньги необходимы. Срочно!
Филипп Борисович горестно вздохнул:
— Но у меня нет денег. Сами видите, добрая вы душа, в
каком жалком я состоянии.
— А рукопись Достоевского? Вы где-то спрятали ее вторую
половину. И «перстень Порфирия Петровича» тоже спрятали. Постарайтесь
вспомнить. Это очень, очень важно!
Человек на кровати наморщил лоб, словно пытаясь напрячь
мысли.
Напряженное молчание.
Ника, Саша и Валентина боялись пошевелиться.
Повздыхав, поцокав, Морозов проговорил:
— Как же, как же. Неизвестное творение величайшего
Федора Михайловича. Желтые странички. Сухие такие, ломкие. Дрянь бумажки.
Станешь подтираться — всю задницу обдерешь… Ой, ой, глазами-то захлопали!
Умора!
Он затрясся в приступе злобного хохота, и стало окончательно
ясно: мерзавец издевается. Где рукопись, отлично помнит, но говорить не
намерен. Наплевать ему теперь и на больного сына, и на былого кумира
Достоевского. Да и на деньги тоже. «Сжег всё, чему поклонялся», вспомнил Ника
строки (кажется, тургеневские), процитированные доктором.
— Шеф, — сказала Валя, оглянувшись на
дверь, — а давайте я этому гаду по ушам надаю. Отлично освежает память.
Саша всхлипнула:
— Не надо! Пожалуйста!
— Преданная дочь молит за отца. Я растроган, —
продолжала веселиться жертва синдрома. — Хочешь, Сашок, отдам тебе эти
бумажки? Мне-то они даром не нужны.
— Отдай, папа. Скажи, куда ты их спрятал.
Девушка смотрела на отца о такой мольбой, что, казалось, и
камень бы дрогнул.
— Скажу, скажу. Но не за здорово живешь. Развлеки
больного папочку. Расскажи что-нибудь пикантное, с порнушечкой. Ты ведь у меня
девочка-дюймовочка, целочка-переспелочка. А гормончики-то тоже попискивают,
гипофиз или что там подкачивают (ты про это у доктора спроси). Тельце соком
наливается. Неужто никогда о **** не думаешь, девственница ты моя Орлеанская?
Ду-умаешь, еще как думаешь. А если думаешь, то неужели в постельке там или в
ванной ручонками не пошаливаешь? Опиши, с физиологическими подробностями. Тогда
и я тебе про рукопись расскажу. Ну, давай.
Он сглотнул слюну и отвратительно оскалился. Дочь стояла,
опустив голову.
— Молчишь? Не хочешь сделать больному старику приятное?
Тогда катись в *****. Вместе со своим Илюшечкой.
Саша в ужасе попятилась.
— Алё, папаша, — вышла вперед Валя. — Хочешь
порнушки? Тогда не по адресу обращаешься. Давай я тебе расскажу, из личного
опыта. А-ля карт, на любую тему.
Филолог-расстрига брезгливо фыркнул.
— У вас, нелепое создание, не получится. Тут ведь
главное не фабула, а исполнение. В нем, выражаясь по-еврейски, самый
цимес. — Старикашка облизнулся. — Чтоб со стыдливым румянцем, с
дрожью в голосе. Голенькая перед всеми. И чтоб потом со сраму под землю
провалилась. Вот что возбудительно. А вы с вашей дешевкой…
На Сашу было невозможно смотреть — она допятилась до самой
стены, вжалась в нее и вся окоченела.
— Послушайте, вы, больной… — яростно начал
Николас, но сдержался. Ведь в самом деле больной человек, что с него
возьмешь? — Перестаньте издеваться над девочкой. Иначе я вызову охранника,
и на вас снова наденут намордник.
— Да как же я в наморднике про рукопись-то расскажу? И
про расчудесный перстенек с бриллиантом? — удивился Морозов и вдруг с
интересом принялся разглядывать Фандорина. — А, может, вы? У вас хорошо
получится, по глазам вижу. Давайте, расскажите что-нибудь самое стыдное, самое
неприличное из вашей жизни. Да смотрите, не обманите. Не подсуньте какую-нибудь
фальшивку. Мне правда нужна, брехню я сразу распознаю. И в ответ тоже навру.
Ну, валяйте. Про самое непристойное. Только обязательно с сексиком, а не про
то, как вам на улице приспичило и вы в чужом подъезде нагадили. Это не
засчитаю.
— Идемте отсюда, — махнул Николас девушкам. —
Ничего он нам не скажет.
— Нет, погодите! — Саша бросилась к нему, схватила
за руку. — А как же Илюша? Я бы ему рассказала, я бы всё сделала! Но чего
он хочет, я не могу… Не потому что не хочу, а потому что нечего. Я бы
напридумывала, но… Я не умею. И догадается он.
А Морозов со своего ложа подхватил:
— Выручите девочку. Вы же джентльмен… Ой, глядите,
покраснел! Сейчас отважится! Ну же, благородное сердце! Ланселот Озерный!
Вперед, за честь дамы!
Да ни за что на свете, сказал себе Ника, катитесь вы все… Но
знал уже, что никуда он из этой проклятой палаты не уйдет. Не сможет.
— Ладно, будет вам про неприличное, — глухо
проговорил он, глядя на гнусного старикашку с ненавистью. — Но если вы
после этого нас обманете…
— Шеф, я ему тогда своими хай-хилами запрыгну на
проблемное место и спляшу там чечетку, — хищно пообещала Валя.
Что рассказывать, Ника уже знал. Эта сцена ему до сих пор
иногда снилась в кошмарах, хотя прошло столько лет: раскрывается дверь, там
застыла тетя Синтия с чайным подносом в руках, и ее глаза-незабудки так и лезут
из орбит.
— Просим, просим, — торопил главный слушатель.
На него-то наплевать, потому что он не человек, а диагноз,
но вот остальные слушатели…
Валя уселась, выжидательно уставилась на начальника. И даже
скромница Саша опустилась на стул, приготовилась слушать: уперлась локтями в
колени, обхватила щеки ладонями.
Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не смотреть.
Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:
— Я давно взрослый, но про это никогда никому не
рассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не
забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это было
ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора…
Мямлил, сбивался, но до финала истории так и не дотянул. Он
стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп
Борисович кис со смеху — он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был
готов со стыда провалиться под землю.
— Ну а дальше, дальше что? — урча от удовольствия,
спросил больной. — Что вы замолчали на самом интересном месте?
