Убрала кнут в чемоданчик, достала моток колючей проволоки и
очень нехорошего вида клещи.
— Вопрос, всего один. Скажи-ка, папочка, где папочка?
— Что? — прохрипел осипший от ужаса Лузгаев. —
К…какой папочка?
Тонкие пальцы неспешно разматывали проволоку.
— Не какой, а какая.
— К…какая папочка?
— С рукописью. Куда ты ее спрятал?
А зеленая папка с рукописью (вернее, ее ксерокопией)
находилась в руках у Николаса.
Он уже и место приготовил: в кабинете горел торшер, возле
кресла дымилась чашка чая.
Перед тем как приступить к чтению, заглянул в комнаты.
Алтын спала, отвернувшись к стене. Приехала из редакции
заполночь, усталая, и сразу в кровать.
Николас тихонько вышел, постоял у Гелиной двери. Девочка
жалобно простонала во сне, заворочалась.
В последнее время с ней что-то происходило. Раньше была
хохотушка, а теперь всё молчит. Вот Ластик — ребенок, как ребенок. Переживает
из-за двоек по математике, из-за маленького роста, из-за скобок на зубах.
«Одиссею капитана Блада» читает. А Геля стала вести себя как-то странно,
по-взрослому. Алтын говорит: ерунда, влюбилась в кого-нибудь, я в десять лет
такая же была. Матери, наверно, видней.
Завершив обход, Ника сел в кресло, отхлебнул чаю, остывшего
до правильной температуры.
Зашелестел страницами.
Зеленая папка
Глава 5
За что наказываешь, Господи!
— За что наказываешь, Господи! — тонким голосом
вскричал надворный советник, да еще широко перекрестился.
Но, правду сказать, в восклицании этом было не много
искренности. Ведь что сообщил приставу своим прокуренным шепотом унтер-офицер?
Что снова свершилось душегубство. Не далее часу назад, близ Поцелуева моста (то
есть у северной оконечности Казанской части) в собственном флигеле умерщвлен
стряпчий Чебаров, и точно тем же манером, что процентщица Шелудякова, однако
убийца схвачен на месте и доставлен сначала в квартал, а оттуда в съезжий дом,
где и дожидается господина следственного пристава прямо в служебном кабинете.
По поводу истребления очередной христианской души Порфирию
Петровичу, конечно, полагалось выразить прискорбие, что он и осуществил
посредством вышеприведенного возгласа, однако ж трудно осуждать надворного
советника за интонацию, в которой слышалась явственная радость. Еще бы!
Казалось, Провидение само решило передать преступника в руки закона.
Но не следует поминать Имя Господне всуе, да еще с
неискренним сердцем. В чем Порфирию Петровичу и предстояло незамедлительно
убедиться.
Недокончив ужина, следователь и его помощник отправились за
унтером, расспрашивая его о подробностях. Тут-то пухлая физиономия пристава и
помрачнела.
Унтер-офицер (фамилия его была Иванов) поведал следующее.
В восьмом часу в съезжий дом прибежал слуга Чебарова и
объявил, что его господин немедленно требует полицию. Средь бела дня — а у нас
в столице восьмой час в июле еще совершенный день — какой-то неизвестный кинул
в окно флигеля камнем и вдребезги расколотил стекло, после чего скрылся.
Иванов на ту пору состоял в дежурном отделении и сам
выслушал слугу. К месту хулиганского поступка тоже отправился самолично.
Засвидетельствовав разбитие стекла, о чем внес запись в имевшуюся при нем
книгу, вошел за слугой в дом — а там…
Хозяин лежит на полу мертвый, в луже крови. Затылок
проломлен, из кармана пропали золотые часы, со стола бумажник.
Подобравшись к этому месту своего рассказа, Иванов принял
чрезвычайно важный и хитрый вид.
— Я, ваше высокоблагородие, воробей стреляный, меня на
мякине не проведешь. Восьмой год на службе, да перед тем еще в карабинерском
полку сколько. Враз всё прозрел и все евоное коварство превзошел, это как он
мне про часы-то с бумажником изъяснил. Хвать его за шиворот и на съезжую.
«Врешь, говорю, мерзавец, не на того напал! Ты-то и порешил, а в полицию для
отводу глаз побег!» Потому как это не иначе лакеи господина своего убил, —
пояснил унтер-офицер, видя, что Порфирий Петрович нисколько не радуется его
проницательности, и подумав, что пристав, должно быть, туповат.
— С чего ты такой вывод сделал? Про слугу-то? —
упавшим голосом спросил надворный советник.
— Да рассудите сами, ваше высокоблагородие. Кто ж
станет швырять камнем в окно, при живых хозяевах, да среди белого дня? Наврал
он, Поликарп этот. Сам барина своего стукнул, деньги-золото забрал, а полицию
за дураков держит.
Пристав и письмоводитель переглянулись. Никакого Поликарпа
среди должников процентщицы Шелудяковой не значилось.
— Он что же, признался?
— Запирается. Плачет, божится. Но это ништо, вашему
высокоблагородию он всю правду расскажет. Куда ему деться?
Здесь унтер увидал, что Порфирий Петрович, дойдя до угла
Офицерской улицы, поворачивает не направо, где в съезжем доме дожидался
арестованный, а налево.
Вообразив, что пристав, столь недавно назначенный на
должность, ошибся дорогой, служивый хотел его поправить, однако надворный
советник раздраженно махнул на него рукой и всё ускоряющейся походкой двинулся
в сторону Мойки — теперь уж было понятно, что к Поцелуеву мосту.
— Желаете перед допросом осмотреть место
убийства? — вполголоса спросил Заметов, догнав Порфирия Петровича.
— Желаю-с. И очень.
Стряпчий Чебаров лежал посреди своего кабинета, раскинув
руки в стороны, и глядел остановившимися глазами на лепной, в купидончиках и
наядках, потолок. Выражение лица покойника было до того нехорошо, что Александр
Григорьевич взглянул всего только разок и больше в ту сторону старался не
поворачиваться.
Распоряжался на месте Никодим Фомич, приветствовавший
надворного советника словами:
— Сорок лет на одном месте служу, еще при Александре
Благословенном начинал, а такого не припомню. Два злоумышленных убийства в два
дня!
— Тазик с водой попрошу-с, — хмуро сказал на это
Порфирий Петрович и сразу направился к трупу, щупать рану.
— То же орудие. Никаких сомнений, — объявил он
вскоре и визгливо прикрикнул на полицейских, ходивших по комнате. — Опись
всех ценных вещей! И поживее-с! Никодим Фомич, ради Бога, не стойте-с!
Никогда еще Заметов не наблюдал всегда вежливого пристава в
таком раздражении.
