— Как откуда. Говорю тебе, чуть не год у вас тут жил.
Сам к Алене Ивановне, процентщице, не раз хаживал. Пройдошистая была тварь,
чтоб ею черви отравились. Ты не юли, Порфирий. Зачем тебе надо, чтоб я сходил к
Раскольникову?
Но пристав уже придумал, как вывернуться.
— Интересуюсь. Статейку он напечатал в «Периодической
речи», занятнейшую. Не читал? На-ка вот, на досуге. — Он сунул
родственнику газету, в которую Разумихин немедленно с любопытством
уткнулся. — Хочу познакомиться с молодым человеком столь… оригинальных
мыслей-с. К тому же мне говорили, он болен и совсем без средств. Ты как его
товарищ даже и обязан…
— Болен? — вскинул голову Разумихин, перебив
Порфирия Петровича. — Что ж ты сразу не сказал? Он гордый, Родька.
Подохнет, а помощи не попросит. Ладно, зайду.
— Только не нынче, — попросил пристав. —
Поздно уже.
— Конечно, не нынче. Что ему с моей визитации, коли он
болен? Я завтра к нему доктора приведу.
— Около полудня. А после милости прошу привести ко
мне-с, если будет в состоянии. Охотно познакомлюсь.
— Да, завтра непременно навещу, с доктором, —
тряхнул головой Разумихин. — Есть у меня один малый, он денег со студентов
не берет.
Сказал и вскоре после того ушел, ибо всегда говорил, что
подолгу рассиживать да рассусоливать — только время попусту терять и что через
эту глупую привычку Россия от всего цивилизованного мира на сто лет отстала.
Кипучей энергии был человек.
Проводив родственника любовным взглядом, надворный советник
сказал:
— Эх, побольше бы нам таких. Люблю его. — И без
малейшего перехода, всё в том же умиленном тоне продолжил. — Верно мы с
вами давеча рассудили, что студенту железных нервов иметь не полагается. Того
лишь не учли-с, что именно в нервных субъектах больше всего дерзости и
встречается. Вот хоть у Лермонтова… Я вам сейчас зачту… — Он порылся в
коробке с книгами и достал оттуда зачитанный томик. — Про Печорина… Где же
это-с? Ах, вот. «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен.
Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут —
а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что
простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на
кабана один на один». Полагаю, что и наш с вами студент именно такого замесу.
— Такого или другого, а только надо его брать, пока он
еще кого-нибудь не убил, — отрезал Александр Григорьевич.
— Ну возьмем, и что-с? Через неделю-другую за неимением
доказательств отпустим. Он еще больше в своей силе уверится, что он «необыкновенный»,
а мы все пред ним лилипуты. Нет-с, мы его психологией возьмем-с. Я ведь
неспроста просил Митю к нему именно что около полудня заглянуть. У меня
расчетец один имеется. На Митю, а еще более, дружок, на вас.
И хоть в комнате кроме них никого не было, наклонился к
Александру Григорьевичу и перешел на шепот.
Глава 7
Обморок
На следующее утро (это, стало быть, в среду) Александр
Григорьевич Заметов с утра сидел на своем служебном месте и с небывалым
усердием занимался делами, наверстывая за вчерашнее. Столь ревностная
прилежность удивила и надзирателя Никодима Фомича, и его помощника Илью
Петровича, бывшего драгунского поручика, за свой раздражительный характер
прозванного «Порох».
— Давно бы так, — сказал капитан, отечески
потрепав молодого человека по плечу, а поручик, несколько склонный к
язвительности, поинтересовался:
— Вы, Александр Григорьич, часом не заболели? Будто
клеем к стулу приклеились. Ненадолго ж у вас расследовательского пылу хватило.
Добрейший Никодим Фомич рассудил:
— Оно и правильно. В четырех стенах, да за сукнецом
спокойней, чем по улице высунув язык бегать.
Потом оба офицера ушли по обычным квартальным делам, и
Заметов остался в кабинете один. Он ни разу не отлучился с места, хоть время от
времени с видимым нетерпением посматривал, на часы.
Раз (это уже в одиннадцатом часу) вызвал из передней
старшего писца и спросил, не приходил ли кто из вызванных повесткой.
— Коли пришли бы, я направил бы к вам-с, — хмуро
ответил тот, какой-то особенно взъерошенный человечек с неподвижною идеей во
взгляде, и вышел вон. Письмоводителя он не уважал за напомаженный кок и
вихлястость фигуры. «Ишь, делать ему нечего», — проворчал писец и с того
момента стал направлять к Заметову всех посетителей подряд, так что в
одиннадцать часов, когда, наконец, произошло то, чего Александр Григорьевич
столь нетерпеливо ждал, в кабинете сидели сразу три посетителя: один француз, у
которого на Кокушкином мосту с головы сорвали шляпу, вдова-чиновница, пришедшая
ходатайствовать о продлении паспорта, и содержательница веселого заведения
Луиза Линде, вызванная по поводу ночного дебоша.
Дверь комнаты открылась, и вошел еще один посетитель, очень
бедно одетый молодой мужчина с повесткой в руке.
Он! У Александра Григорьевича внутри всё так и вострепетало,
но, чтобы себя не выдать, письмоводитель даже не взглянул на вошедшего, еще
громче заговорив по-французски с владельцем похищенной шляпы. Углом глаза все
же скосился, но незаметно — для конспирации оперся рукой о щеку, и подглядел
сквозь пальцы.
— Мне в эту комнату, что ли? — резким, будто
надорванным голосом сказал оборванец. — Я по повестке, Раскольников. Что
за спешность с нарочным вызывать? Я нездоров.
Храбрится, психологически определил Заметов и теперь уже
взглянул на подозреваемого в открытую.
Тот был замечательно хорош собою, с прекрасными темными
глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Правда, очень бледен,
с темными кругами в подглазьях. Дышал часто, прерывисто. Может, от волнения, а
может, просто запыхался (полицейская контора располагалась в четвертом этаже).
— Подождите, — сказал Александр Григорьевич,
мельком глянув на повестку. Сам же ее давеча и выписывал — по делу о
просроченном заемном письме от Чебарова, который со вчерашнего вечера покоился
в собственном погребе, под кусками льда.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — обратился Заметов
тем же тоном к немке, разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как
будто не смея сама сесть, хотя стул был рядом.
