— Ich danke, — сказала та и тихо, с шелковым
шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее,
точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты.
Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что
от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с
явным беспокойством.
Раскольникову письмоводитель сесть не предложил — пускай
потомится. Да и пустых стульев больше не было. Когда траурная дама наконец
кончила писать и удалилась, Александр Григорьевич усадил на освободившееся
место француза, а красивому молодому человеку, сделавшемуся еще бледнее
прежнего, бросил нарочно грубовато:
— Обождите, сударь, сами видите…
Коли не повернется и не уйдет — точно он, загадал Заметов.
Не ушел. Только раздраженно притопнул ногой в рваном
штиблетишке и с независимым видом засунул руки в карманы широкого, совершенно
утратившего первоначальный цвет пальто. Этот предмет туалета никак не
соответствовал жаркой погоде, однако очень вероятно, что ничего иного из
верхней одежды у бывшего студента просто не имелось.
Куда как удобно под этакой хламидой топорик подвесить,
подмышкой, на какой-нибудь там лямочке, подумал Александр Григорьевич. И еще
подумал: а ведь теперь деньги на новое платье у него есть, что-ничто он
все-таки с мест преступления прихватил. Осторожничает.
Ну а потом в кабинет вернулся поручик Порох, накинулся на
немку, против которой давно уже имел зуб, и настало время приступить к
осуществлению плана.
Перво-наперво Заметов сказал с напускной строгостью:
— Что ж вы, сударь, долгов не платите. Нехорошо. Это
чтоб студент обмяк, успокоился. Мол, не из-за того самого в полицию вызвали, а
по ерунде. Однако саму исковую кляузу в руки давать не спешил.
Раскольников переменился в лице, как бы осмелел. Горячо,
горячо!
— Про что это вы? — спросил. — Я в лихорадке,
еле на ногах стою, а вы по пустякам тревожите!
Письмоводитель зевнул, прикрыв рот.
— Пардон. Деньги с вас по заемному письму требуют,
взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, пенными и прочими, или дать
письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не
выезжать до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества.
Пора, скомандовал себе Заметов. Сунул студенту бумагу, а сам
обратился к поручику, громогласно распекавшему немку:
— Илья Петрович! Что со вчерашним убийством-то? Ну, на
Екатерингофском. Процентщицы Шелудяковой-то? Зацепились за что-нибудь?
Ага! Раскольников замер, навострил уши, и пот на лбу,
каплями. Листок в руках дрогнул, ей-богу дрогнул!
Порох, про которого было известно, что, впав в раж, он
ничего вокруг не слышит, на вопрос, конечно, не отозвался.
— А я слыхал, следствие на кого-то из закладчиков
думает, — продолжил Александр Григорьевич, будто и не глядя на
Раскольникова. — И вроде бы к Поцелуеву тоже ниточка тянется?
Тут, в этих самых словах, вся психологическая хитрость и
состояла. Если студент не при чем и скрывать ему нечего, то немедленно
объявится одним из закладчиков старухи Шелудяковой. А насчет Поцелуева моста,
где проживал все еще официально здравствующий Чебаров, ему вовсе невдомек
будет. С другой стороны, коли Раскольников при чем, то фальшивость письма,
находившегося у него в руках и поступившего от заведомого покойника, вмиг
станет ему ясна. Если в полиции знают про Чебарова, то как же иск-то от него
вручают?
Ну-ка, что студент?
Эффект психологической хитрости превзошел все заметовские
ожидания. Раскольников был бледен и весь в поту. Он молча повернулся, на
неверных ногах пошел к дверям, но дверей не достиг. Остановившись как
вкопанный, он секунду-другую покачался из стороны в сторону и вдруг с грохотом
повалился на пол.
Теперь, чтобы двигать наше повествование дальше, придется
ненадолго вернуться к событиям предшествующего вечера, вернее к одному лишь
событию, касающемуся Дмитрия Разумихина, любимого родственника главного нашего
героя.
Сказав Порфирию Петровичу, что нынче навещать товарища не
станет, ибо поздно и незачем, Разумихин, по-видимому, слукавил. То ли не хотел
показаться слишком чувствительным (он всегда этого опасался, ибо при грубости
манер сердце имел предоброе), то ли в самом деле не собирался, да передумал,
однако же из следственного отделения Дмитрий прямиком отправился в Столярный
переулок, где квартировал Раскольников.
По дороге купил булку и колбасы, рассудив, что Родька,
верно, голоден. Вошел в пахучую подворотню пятиэтажного дома, где дорогу ему
преградил какой-то нечистый, крючконосый тип в грязном фартуке, по коему
следовало предположить в нем дворника. Человек этот находился в той поре
опьянения, когда все и вся вокруг кажется подозрительным и враждебным.
— Ну ты, — сказал дворник, крепко ухватывая
Разумихина за рукав. — Ты тута не моги. Ходют! Тута приличный двор, а у тя
вишь рожа. Пшел вон!
В общем, происшествие самое обыкновенное, какие случаются
сплошь и рядом, не стоило бы о нем и поминать, если б не совершенно
замечательный ответ бывшего студента. То есть, ответа-то никакого и не было.
Разумихин лишь коротко взглянул в мутные карие глаза дворника, взял всю его
нетрезвую физиономию в пятерню и оттолкнул от себя с удивительною силою, так
что обидчик опрокинулся навзничь.
Событие это нисколько не омрачило деловитого настроения
Дмитрия Прокофьевича. Он, насвистывая, в два счета поднялся по черной лестнице,
куда выходили из квартир двери кухонь, по большей части отворенные.
Вход в каморку Раскольникова обнаружился под самою кровлею.
Разумихин подергал — заперто на засов. Значит, дома.
Тогда принялся стучать и звать, да громко, так что с нижнего
этажа высунулась Настасья — та самая горничная, которую накануне опрашивал Заметов.
— Что это он? Вроде дома, а не откликается? —
встревоженно спросил ее Разумихин. — Нешто дверь высадить?
— Быстрый какой — высадить. — Настасья грызла
яблоко, с любопытством оглядывая крепкую фигуру студента. — Я вот дворника
позову, он тебе высадит.
— Дворника — это навряд ли, — весело отвечал
Дмитрий Прокофьевич и снова заорал во все горло. — Родя! Это я, Митька
Разумихин! Открывай, коли живой, всё равно войду!
— Поди к черту! — донеслось наконец из-за двери, и
Разумихин вздохнул с облегчением.
— Фу, напугал. Ты болен?
— Катись, я сказал, — был ответ.
