— Больны они, шибко больны, — сообщила
Настасья. — Я штей носила, своих, не хозяйкиных, так и тех кушать не
стали.
Дмитрий Прокофьевич почесал затылок.
— Родька, не отворишь, что ли?
С той стороны в створку двери что-то ударило — должно быть,
бросили штиблет или сапог.
— Ладно, завтра я не один ворочусь, и ты у меня
попляшешь, — пробормотал сам себе Разумихин, повернулся и побежал по
ступенькам вниз.
Вместо прощанья ущипнул Настасью за бок, отчего та не без
удовольствия взвизгнула, и впился белыми зубами в принесенную булку, рассудив,
что до завтра она все равно зачерствела бы.
Это, стало быть, произошло поздним вечером во вторник, а
нынче, около полудня, Дмитрий появился в Столярном вновь. Будучи человеком
слова, привел с собою, как обещался, приятеля, одного Зосимова, недавнего
выпускника медицинского факультета. Настроен Разумихин был очень решительно,
готовый, если понадобится, вышибить своим твердым плечом створку, однако к
штурму прибегать не пришлось.
Родион Раскольников едва пять минут как вернулся, а вернее,
еле притащился из полицейской конторы, до такой степени ослабленный обмороком,
что упал на кровать, не раздеваясь и даже не прикрыв за собою двери. Таким —
неподвижно лежащим лицом вниз, почти бесчувственным — и застали его гости.
— Эге, — покачал головой Зосимов, флегматичный и
немногословный молодой человек, очень старавшийся держаться солидно, чтобы
казаться старее своих лет. — Поверни-ка его.
Разумихин немедленно исполнил приказание, причем
переворачиваемый даже не открыл глаз, а врач посчитал биение пульса, послушал в
трубку легкие и приоткрыл больному веко, чтобы посмотреть на цвет белков. Все
эти действия, кроме самого последнего, к последствиям которого мы еще вернемся,
заняли довольно много времени, ибо Зосимов вообще отличался обстоятельностью и
неторопливостью.
Дмитрий Прокофьевич же тем временем оглядел пристанище
своего бывшего соученика, да только присвистнул.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая
самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стен
обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней
жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель
соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный
стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному,
как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука;
и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину
ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая
постелью Раскольникову. Перед софой стоял маленький столик.
Внимание Разумихина привлекли листки, лежавшие на этом
столике. Дмитрий Прокофьевич взял бумагу, увидел, что это письмо, однако
нисколько не смутился, рассудив, что из письма, возможно, куда лучше узнает о
нынешнем состоянии друга, нежели от него самого.
Письмо было от матери Раскольникова.
«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже два
месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и
даже иную ночь не спала, думая. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у
меня и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда
я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем
содержать себя! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь
тебе?
Но теперь, слава богу, мы можем похвалиться фортуной, о чем
и спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра
твоя вот уже полтора месяца как живет со мною. Слава тебе господи, кончились ее
истязания. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то,
будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, что могла я
тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй
бы, все бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер, и чувства
твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Главное затруднение состояло в
том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла наперед
целых сто рублей под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть,
и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь
могу тебе все объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы
выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался.
Несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны,
супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело,
особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычке
своей, под влиянием Бахуса. Представь себе, что этот сумасброд возымел к Дуне
страсть. Наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение,
обещая ей разные награды и сверх того бросить все и уехать с нею в другую
деревню или, пожалуй, за границу. Развязка же наступила неожиданная. Марфа
Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв
все превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной.
Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню,
не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас
же отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которую
сбросили все ее вещи, белье, платья, все как случилось, неувязанное и
неуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и
опозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в непокрытой
телеге.
Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой
истории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дуней
от презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры.
Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнить
Дуню во всех домах. Но, по милосердию Божию, наши муки были сокращены: господин
Свидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил Марфе
Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности. Марфа
Петровна была совершенно поражена и «вновь убита», как она сама нам
признавалась. Она приехала к нам, рассказала нам все, горько плакала и, в
полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нисколько
не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самых
лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность и
благородство ее чувств и поведения.
