Как человек светский, он решился немедленно поправить
атмосферу посредством приличного, цивилизованного разговора, который сразу всё
определит и расставит по местам.
— Вам, верно, писали обо мне ваша матушка Пульхерия
Александровна или ваша сестрина Авдотья Романовна? Они уже в Петербурге, хотя я
и их пока еще не видал за множеством дел, ибо прибыл несколько ранее… —
начал он приятнейшим тоном, но, не получив никакого ответа, осекся и даже
несколько переполошился, предположив, что вследствие какой-нибудь почтовой
неисправности письмо не дошло и именно этим объясняется дикий взгляд будущего
родственника.
Попадать в нелепые, конфузливые положения Петр Петрович
ужасно не любил и на миг смешался. Он обвел взглядом стол в поисках конверта —
и, точно, увидел там какое-то письмо (однако не то, которое давеча попалось на
глаза Разумихину, а сегодняшнее, из полицейской конторы). Лужин чуть прищурился
своими дальнозоркими глазами, вмиг пробежал ими по строчкам и сразу же всё себе
разъяснил.
— А, вы, должно быть, расстроены этой повесткою? —
улыбнулся он. — Извините, случайно взор упал. Пустяки, совершенные
пустяки. Господина Чебарова, подавшего на вас иск, я неплохо знаю по некоторым
прошлым своим делам. Полагаю, мы это уладим.
Восстановившись в роли благодетеля, Петр Петрович полностью
успокоился на счет своего статуса и все усилия повернул на атмосферу.
— А вашу матушку и сестрицу я временно, пока не
обустрою будущее гнездо, поселил на Вознесенском, в доме Бакалеева…
— Знаю, — покривился Разумихин. — Скверность
ужасная. Грязь, вонь, да и подозрительное место. Дешево, впрочем.
— Я, конечно, не мог собрать столько сведений, так как
и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но,
впрочем, весьма и весьма чистенькие комнатки. Я и сам покамест теснюсь в
нумерах, у госпожи Липпевехзель, в двух шагах отсюда, у одного моего молодого
друга Лебезятникова. Вот уж где, прошу прощения, нечистота и подозрительные соседства.
Ничего не поделаешь, Петербург, современный наш Вавилон.
Тут ему, должно быть, представилось, что он это как-то
жалковато, по-провинциальному выговорил, и Петр Петрович пожелал немедленно
реабилитироваться, а заодно перевести беседу в более непринужденное,
родственное русло.
— Я, впрочем, хоть и проживал всё в провинции, но в
Петербурге человек бывалый. И по делу частенько приходилось, и, так сказать,
для моциона. — Он лукаво улыбнулся. — Ваши милые родственницы
несомненно вам писали, да вы и сами видите, что человек я не первой молодости,
так что всякое в жизни повидал, знавал и безумства юности, однако всё это в
прошлом, на сей счет можете быть совершенно покойны. Буду примернейшим из
супругов.
Поскольку Раскольников всё молчал, так что это становилось
совсем уже неприличным, Дмитрий Прокофьевич решился вставить слово.
— Значит, пошаливали, в молодости-то? — с
серьезным видом поинтересовался он. — По части клубнички?
Лужин насмешки не заметил и даже был рад, что беседа перешла
из монологического регистра в диалогический.
— Не так, как вы, может быть, подумали, —
снисходительно улыбнулся он, — а самым нескандальным и приватным образом,
на что у приличных людей имеются свои способы. Так что с этой стороны, в
отличие от многих людей моего возраста, мне опасаться совершенно нечего. Ни
внебрачных детей, ни дурной болезни, ни прочих подобных неприятностей Авдотье
Романовне от меня проистечь никак не может. Говорю о таких вещах открыто, без
смущения, как человек ответственный и прямой.
Здесь Родион Романович, наконец, растворил уста.
— Пошел прочь, — тихо, но очень отчетливо произнес
он.
— Простите-с? — изумился Петр Петрович.
— Вон!!! — гаркнул на него Раскольников, весь
рванувшись вперед, и так яростно, что Лужин отскочил в сторону, опрокинув стул.
Разумихин кинулся вперед, и ему понадобилась вся его
недюжинная сила, чтоб удержать приятеля на кровати.
— Это припадок. Вам лучше удалиться, — сказал
опешившему Лужину доктор, доставая из своей сумки бутылочку с успокоительной
микстурой.
— Да я и сам уж хотел, — с достоинством произнес
Петр Петрович, которому была невыносима мысль о том, что его могут
откуда-нибудь выгнать, да еще когда он пришел с самыми великодушными
намерениями. — У меня тут неподалеку назначена встреча по одному дельцу,
так мне и пора… А вы, сударь, хоть и больны, но это не извиняет. Пожалеете, и
очень-с, я как человек чести обид спускать не привык, — бросил он на
прощанье Раскольникову, всё бившемуся в пароксизме, и ретировался.
Унимать взъярившегося Родиона Романовича пришлось долго. Не
только Разумихин был обруган самыми последними словами, но досталось и
Зосимову, сунувшемуся со своей микстурой: от взмаха раскольниковской руки
жидкость выплеснулась доктору прямо на жилет. Тут Зосимов, очень бережно
относившийся к своему платью, утратил всю флегматичность, закричал, что лечение
истерии — это не по его части и ушел вон, хлопнув дверью. Напрасно Дмитрий
Прокофьевич, вышел следом на лестницу, поминал клятву Гиппократа. Зосимов не
вернулся.
Оставшись вдвоем, приятели долго молчали. Оба были сердиты,
насуплены.
— Знаешь, брат, это уж свинство, вот что я тебе
скажу, — не выдержал наконец Разумихин. — Зосимова ты зря обидел. Да
и женишок твоей сестрицы, хоть и не больно аппетитен, но чего уж так сразу-то
«пошел вон»?
— И ты тоже пошел вон с твоими заботами! —
огрызнулся Раскольников. — Кто тебя просил? Зачем ты вообще ко мне
таскаешься?
— Хотел тебя к дядьке своему троюродному сводить.
Интересный экземпляр этот мой Порфирий. Мечтает с тобой познакомиться.
— Со мной? — удивился Родион Романович. — Да
откуда он про меня знает? Ты что ли наболтал?
— Представь себе, нет. Он статью твою прочитал в
газете, про необыкновенных людей. Я, кстати говоря, категорически с тобой
несогласен. Чушь ты там написал, и превредную. Порфирия твоя дикая идея, должно
быть, по профессии заинтересовала. Он всегда говорил: изучите психологию
преступления, и преступлений не станет. Порфирий следственный пристав, у вас
тут теперь служит, в Казанской части…
Раскольников, как-то весь обмякший и сжавшийся после своего
припадка, приятеля почти не слушал. Пропустил мимо ушей и про статью, и про
психологию, однако, когда Дмитрий помянул о дядиной службе, больной вздрогнул,
и лицо его озарилось воспаленной, желчной улыбкой.
— Ах, вот оно что… — то ли хохотнул, то ли
закашлялся Родион Романович. — Тебя вот кто подослал. Слышал я, насчет
закладчиков-то.
