— Каких закладчиков? — нахмурился Разумихин.
Внезапно Раскольников расхохотался, и пренеприятно, глядя товарищу в глаза
неподвижным взглядом.
— Не знал я, Митька, что ты теперь по этакой части
стараешься, — с расстановкой, явно желая оскорбить, процедил хозяин
комнаты.
И преуспел.
— Ну, ты… — Дмитрий сжал кулаки. — Ежели б ты
был не болен, я бы тебя… Э, да ну тебя к черту с твоими вывертами!
Он развернулся, бросился вон из комнаты — столь
стремительно, что чуть не сбил с ног поднимавшуюся по лестнице барышню.
Барышня была, хоть и высокая, но тоненькая. Разумихин своею
массою прямо-таки снес ее со ступеньки, однако успел подхватить и удержать от
падения.
— Виноват, черт! Прошу извинить! — вскричал он с
досадою и хотел бежать дальше, но взглянул на лицо незнакомки и замер на месте.
— Ничего, — ответила девушка с несколько
испуганной улыбкой, но ничуть не потерявшись. — Вы, верно, очень
куда-нибудь спешите, оттого и не посмотрели.
— Да, спешу. То есть, нет, я, собственно…
С каждою секундой барышня держалась всё спокойнее, а
Разумихин, наоборот, всё смятенней. Он и сам не мог бы объяснить, что это на
него нашло, но решительно не мог ни двигаться дальше, ни отвести взгляда от ее
лица.
— Раз уж вы задержались, — улыбнулась она уже
совсем не испуганно, а весело, — можно ли у вас спросить? Не изволите ли
знать, где проживает Родион Раскольников?
— Знаю, — хрипло ответил Разумихин. — Вы его
сестра, да?
Догадаться, впрочем, было нетрудно. Девушка, которую мать в
письме называла «Дуней», имела в чертах много сходного с Родионом Романовичем,
но только, пожалуй, была еще красивей. Волосы темно-русые, немного светлей, чем
у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время необыкновенно
добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и
здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть
выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в
этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между
прочим, как будто надменность.
— Он вам рассказал о нашем приезде? Вы, наверное, его
друг? Да, я младшая сестра Роди, Авдотья Романовна.
Барышня смотрела на Дмитрия ясно и приветливо, но он
затушевался еще пуще.
— Разумихин, — кое-как пробормотал он. —
Только сейчас от него… Ну, не буду мешать родственной встрече, и всё такое…
Сделав над собою усилие, он наконец двинулся дальше, но ноги
не желали идти.
— Знаете что, он нездоров, — сказал Разумихин, но
девушка, кажется, не услышала.
Взволнованная предстоящим свиданием, она уже стучала в дверь
и, не дождавшись отклика, вошла.
Дмитрий спустился на ступеньку-другую. Остановился,
потоптался на месте и вдруг сел.
Подожду-ка я, мало ли что, может, в аптеку понадобится или
еще что, сказал он себе и ни с того ни с сего покраснел.
Дело, разумеется, было не в аптеке. Разумихину вообразилось,
что Родька в своем нынешнем исступлении накинется на сестру и обидит ее или
ударит, а от одной мысли, что черноглазую барышню кто-то, пускай даже родной
брат, может ударить, у Дмитрия Прокофьевича опасно перехватило дыхание. Он ни
за что и самому себе не признался бы, что, пожалуй, желал бы такого оборота
событий: чтоб Авдотья Романовна крикнула «на помощь!» или что-нибудь подобное,
и тогда он, Разумихин, вбежал бы и защитил ее.
Оттого Дмитрий сидел весь подобравшись, напряженно
прислушивался к доносящимся из комнаты звукам, и был готов, ежели понадобится,
в секунду оказаться наверху.
Однако опасения (или надежды) его, казалось, были напрасны.
Никаких признаков ссоры чуткий слух Разумихина не улавливал.
Поначалу, едва Авдотья Романовна переступила порог,
донеслись какие-то тихие восклицания, потом, почти сразу же, всхлипы, но отнюдь
не горькие, а наоборот радостные. Затем шум ровного, приглушенного разговора.
Дмитрий уже стал корить себя за излишнюю мнительность, как вдруг голоса
сделались громче, еще громче, и скоро на лестнице было слышно каждое
произносимое слово.
— Да как… ты… смел?! — прерывисто, будто
задыхаясь, воскликнул сначала женский голос.
Ответ был хоть и произнесен запальчивым тоном, но пока еще
неразборчив.
— С чего ты вообразил, что я приношу себя в жертву? Не
много ль самомнения? Да и вообще, твое ли то дело? Я ему слово дала! За кого
желаю, за того и выхожу!
— Ну уж это нет, Авдотья Романовна! — пронзительно
выкрикнул Раскольников. — Это я не позволю! Вы кем меня выставляете?
Приживалом при вас? Альфонсом? Да будь ты проклята со своей унизительной
жертвой! Моя сестра будет торговать собою, чтоб я за счет этого начал свою
карьеру?
И здесь раздался звук, которого так страшился Разумихин —
звон оплеухи.
С рычанием сорвавшись с места, Дмитрий ворвался в комнату,
даже не заметив, что плечом выбил дверь с одной из петель.
Однако защищать Авдотью Романовну от обезумевшего братца ему
не пришлось. Взору Разумихина открылась весьма неожиданная картина.
Родион Романович стоял обомлевший, трогая пальцами левую
щеку, которая была гораздо краснее правой. Барышня же стояла перед ним на
коленях, обхватив его руками и беззвучно плакала, шепча: «Прости, прости…»
Увидев приятеля, Раскольников не рассердился, а лишь немного
смущенно улыбнулся.
— А, снова ты. На крик прибежал? Рекомендую, моя сестра
Дуня. Только что прибила меня, и, кажется, за дело. Дуня, вставай, будет, мы не
одни. Это товарищ мой, Дмитрий Прокофьевич Разумихин.
Но Авдотья Романовна и сама уже поднималась.
— Мы знакомы, — пробормотала она, не осмеливаясь
глядеть на свидетеля семейной сцены.
Вот ведь удивительно: глаза у ней покраснели от слез, нос
распух, но сейчас она показалась Дмитрию еще красивей, чем на лестнице.
— Что вылупился? — засмеялся Родион Романович,
отчего-то пришедший в отменное расположение духа. — Такие уж мы, Раскольниковы.
Рязанские африканцы.
Оплеуха — лучшее средство от истерики, сказал себе Разумихин
и тоже улыбнулся.
— Да, тебе лучше, это видно. Ишь, глаза-то блестят. А
то ведь он, Авдотья Романовна, вы не поверите, еще недавно пластом лежал.
Дмитрию было невыразимо приятно обращаться к ней вот так, на
совершенно естественном основании и называть по имени.
