Получил Ваше письмо и, признаться, остался весьма им
недоволен. Денег хотите, а писать, о чем прошу, не желаете. Нехорошо. У меня,
знаете ли, кредитные билеты на деревах не растут. Говорил Вам в Петербурге и
повторю ныне безо всяких экивоков. Мне идея повести про пьяненьких и
убогеньких, коею Вы пытаетесь меня завлечь, нимало не привлекательна. Я Вам
семь тысяч не за то посулил, а за уголовный роман в духе Габорио или Эдгара По.
Вот чего жаждет публика, а не униженных с оскорбленными. Ах, батюшка Федор
Михайлович, описали бы Вы преступление страшное, таинственное, с
кровопролитием, да чтоб не одно убийство, а несколько, это уж непременно. С
Вашим-то талантом! Чтоб у читателей, а пуще того у читательниц мороз по коже!
Вы жалуетесь, что Вам трудно и скучно выдумывать уголовные
сюжеты. И не нужно выдумывать! Жизнь — наилучший сюжетодатель. Не далее как
давеча, в «Московских губернских ведомостях» прочитал отчет о судебном процессе
одного тамошнего приказчика, купеческого сына Герасима Чистова, Сей молодой
человек 27 лет, раскольник по вероисповеданию, в январе сего года предумышленно
умертвил двух старух, кухарку и прачку, с целью ограбления их хозяйки, мещанки
Дубровиной. Преступление свершилось между 7 и 9 часами вечера. Убитые были
найдены сыном Дубровиной, в разных комнатах, в лужах крови. Повсюду валялись
вещи, вынутые из окованного железом сундука Злоумышленник похитил деньги, серебряные
и золотые предметы. Старухи умерщвлены порознь, в разных комнатах и без
сопротивления с их стороны. На каждой множество ран, нанесенных, по-видимому,
топором. Кстати говоря, именно топор, чрезвычайно острый и насаженный на
короткую ручку, служит главной уликой против обвиняемого приказчика.
Чем Вам не канва уголовного романа? Только мой совет: Вы
лучше не приказчика душегубом сделайте, а человека образованного, из общества.
К примеру, студента, потому что сами знаете, какие теперь студенты пошли. Впрочем,
на студенте я нисколько не настаиваю, это уж целиком на Ваше усмотрение, опять
же прогрессивная публика может намек против современной молодежи усмотреть и
обидеться, а к чему же нам с Вами прогрессивную публику обижать, когда она
больше всего книжки покупает? Так что с преступником сами решайте, лишь бы
только он до самого конца читателю неизвестен оставался. Запомните — это
наиглавнейший закон в уголовном романе. Да, и еще озаботьтесь, чтобы в центре
повествования оказался не преступник, а расследователь, поборник закона, этакий
красивый, романтичный брюнет с голубыми глазами, каких читательницы любят. Но
только дилетанта вроде поэвского Дюпена за образец не берите. У нас, слава
Богу, не Франция и не Америка, злодейства расследуются не частными лицами, а
служителями закона. Да и цензоры не одобрят. Пускай Ваш герой будет человек
основательный. Скажем, следственный пристав или квартальный надзиратель. Оно,
конечно, звучит неромантично, но ежели у Вас не получится совместить
романтичность с государственной службой, то Бог с ней, с романтичностью, лишь
бы герой был человек облеченный, твердого общественного положения.
А пуще всего умоляю Вас избегать всегдашней Вашей
тяжеловесности. Полегче пишите, повеселее, и фразы этакие Ваши, на целый абзац,
не закатывайте. Публика не за то деньги платит, чтоб ей настроение портили и
голову отягощали. Страданий и «несчастненьких» помене. Я Вам, драгоценный Федор
Михайлович, семь тысяч не за страдательное чтение сулю. Подумайте только, семь
тысяч! Столько Вам ни Корш, ни тем более Краевский не заплатят.
Сочувствуя затруднительному Вашему положению, высылаю с сим
175 талеров, однако же отнюдь не в долг, ибо деньгами никого и никогда не
ссужаю из принципиальных соображений, а в качестве аванса за новую повесть.
Ежели писать отказываетесь — прошу вернуть деньги с той же почтою. А коли
примете — извольте расписаться в прилагаемой расписочке и отослать ее мне.
Покорный слуга Ваш
Федор Стелловский
Читая письмо, Николас, с одной стороны, негодовал на
прохиндея-издателя, который смеет поучать самого Достоевского, как и что ему
писать.
А с другой стороны, испытывал радостное волнение. Это было
уже не косвенное подтверждение подлинности манускрипта, а самое что ни на есть
прямое. Был, был заказ на детективную повесть — и именно такую, какая попала в
руки к Морозову! Это не реконструкция и не умозаключения эксперта, а железный
факт.
Фандорин сунул распечатку обратно в файл, перелистнул.
Следующая пластиковая страничка была пуста — наверное, прилипла к верхней, а
секретарь, готовивший для Сивухи материалы, этого не заметил. Неважно.
Зато в третьем файле имелось еще одно доказательство:
собственноручная расписка Достоевского в том, что он получил от г-на Ф.Т.
Стелловского задаток за новую повесть в сумме 175 талеров. Ах, хитрец Стелловский!
«Ежели писать отказываетесь — прошу вернуть деньги с той же почтою». Будто не
знал, что Федор Михайлович в его ситуации ни за что не сможет отказаться от
денег. Задешево посадил на крючок автора, ничего не скажешь.
Последним документом в папке было письмо Достоевского.
Небольшой листок смят и даже надорван, будто его нарочно комкали. На полях —
снова красный карандаш Стелловского, да и в тексте некоторые строчки
подчеркнуты. В отдельный файл вложен надписанный конверт с адресом («Г-ну Ф. Т.
Стелловскому, Садовая улица, дом Шпигеля супротив Юсупова сада») и штампом
санкт-петербургской городской почты (31 октября 1865 г.).
Чтобы лишний раз не трепать и без того ветхую реликвию,
Николас оригинал письма доставать не стал, вынул приложенную распечатку.
Милостивый государь Федор Тимофеевич!
Не велите казнить, велите слово молвить. Не дам я Вам
обещанной уголовной повести, ибо ее больше нет, да и Бог с нею совсем. Я
честно, хоть и проклиная все на свете, писал ее в Висбадене, в тягчайшие дни
моей жизни, иной раз без свечей, пользуясь единственно слабым отсветом уличного
фонаря. Дописывал и здесь, в Петербурге. Сочинение уже почти было докончено,
оставалось не более странички,
[5]
но тут вышла оказия, при
нынешних моих обстоятельствах, увы, слишком ожиданная. Явился квартальный по
иску треклятого стряпчего Бочарова, коего под именем Чебарова я с большим
наслаждением предал в своей повести лютейшей смерти. С полицейским был и
судебный исполнитель, долженствовавший описать мое движимое и недвижимое
имущество. Ни первым, тем паче вторым не обладаю, да и вся обстановка
хозяйская, посему за неимением лучшего судейский забрал бумаги, что лежали у
меня на столе, безо всякого разбора. В том числе унесли в квартал и повесть
Вашу. Я, конечно, бранился и протестовал, но в глубине души рад.
