Эраст Петрович оказался в довольно широкой прихожей, прямо
напротив медвежьего чучела с серебряным подносом — визитные карточки класть.
Стеклянные глазки мохнатого зверя смотрели на попавшего в конфуз регистратора
безо всякого сочувствия.
— Кто? Зачэм? — коротко, с сильным ацентом спросил
дворецкий, совершенно игнорируя вполне приличный английский Фандорина.
Эраст Петрович молчал, ни в коем случае не желая раскрывать
свое инкогнито.
— What's the matter, John?
[6]
— раздался
уже знакомый Фандорину звонкий голос. На устланной ковром лестнице, что, верно,
вела в мезонин, стояла хозяйка, успевшая снять шляпку и вуаль.
— А-а, юный брюнет, — насмешливо произнесла она,
обращаясь к пожиравшему ее взглядом Фандорину. — Я вас еще в Камергерском
приметила. Разве можно так на незнакомых дам пялиться? Ловок, ничего не
скажешь. Выследил! Студент или так, бездельник?
— Фандорин, Эраст Петрович, — представился он, не
зная, как отрекомендоваться дальше, но Клеопатра, кажется, уже истолковала его
появление по-своему.
— Смелых люблю, — усмехнулась она. — Особенно
если такие хорошенькие. А вот шпионить некрасиво. Если моя особа вам до такой
степени интересна, приезжайте вечером — ко мне кто только не ездит. Там вы
вполне сможете удовлетворить свое любопытство. Да наденьте фрак, у меня
обращение вольное, но мужчины, кто не военный, непременно во фраках — такой закон.
* * *
К вечеру Эраст Петрович был во всеоружии. Правда, отцовский
фрак оказался широковат в плечах, но славная Аграфена Кондратьевна, губернская
секретарша, у которой Фандорин снимал комнатку, заколола булавками по шву и
получилось вполне прилично, особенно если не застегиваться. Обширный гардероб,
где одних белых перчаток имелось пять пар, был единственным достоянием, которое
унаследовал сын неудачливого банковского вкладчика. Лучше всего смотрелись
шелковый жилет от Бургеса и лаковые туфли от Пироне. Неплох был и почти новый
цилиндр от Блана, только немножко сползал на глаза. Ну да это ничего — отдать у
входа лакею, и дело с концом. Тросточку Эраст Петрович решил не брать —
пожалуй, дурной тон. Он покрутился в темной прихожей перед щербатым зеркалом и остался
собой доволен, прежде всего талией, которую идеально держал суровый «Лорд
Байрон». В жилетном кармашке лежал серебряный рубль, полученный от Ксаверия
Феофилактовича на букет («приличный, но без фанаберии»). Какие уж тут фанаберии
на рубль, вздохнул Фандорин и решил, что добавит собственный полтинник, —
тогда хватит на пармские фиалки.
Из-за букета пришлось пожертвовать извозчиком, и к чертогу
Клеопатры (это прозвище подходило Амалии Казимировне Бежецкой лучше всего)
Эраст Петрович прибыл лишь в четверть девятого.
Гости уже собрались. Впущенный горничной письмоводитель еще
из прихожей услышал гул множества мужских голосов, но время от времени
доносился и тот, серебряно-хрустальный, волшебный. Немного помедлив у порога,
Эраст Петрович собрался с духом и вошел с некоторой развязностью, надеясь
произвести впечатление человека светского и бывалого. Зря старался — никто на
вошедшего и не обернулся.
Фандорин увидел залу с удобными сафьяновыми диванами,
бархатными стульями, изящными столиками — все очень стильно и современно.
Посередине, попирая ногами расстеленную тигровую шкуру, стояла хозяйка,
наряженная испанкой, в алом платье с корсажем и с пунцовой камелией в волосах.
Хороша была так, что у Эраста Петровича перехватило дух. Он и гостей-то
разглядел не сразу, заметил только, что одни мужчины, да что Ахтырцев здесь,
сидит чуть поодаль и что-то очень уж бледный.
— А вот и новый воздыхатель, — произнесла
Бежецкая, взглядывая с усмешкой на Фандорина. — Теперь ровно чертова
дюжина. Представлять всех не буду, долго получится, а вы назовитесь. Помню, что
студент, да фамилию забыла.
— Фандорин, — пискнул Эраст Петрович предательски
дрогнувшим голосом и повторил еще раз, потверже. — Фандорин.
Все оглянулись на него, но как-то мельком, видно, вновь
прибывший юнец их не заинтересовал. Довольно скоро стало ясно, что центр
интереса в этом обществе только один. Гости между собой почти не разговаривали,
обращаясь преимущественно к хозяйке, и все, даже важного вида старик с
бриллиантовой звездой, наперебой добивались одного — привлечь на себя ее
внимание и хоть на миг затмить остальных. Иначе вели себя только двое —
молчаливый Ахтырцев, беспрестанно тянувший из бокала шампанское, и гусарский
офицер, цветущий малый с шальными, немного навыкате глазами и
белозубо-черноусой улыбкой. Он, похоже, изрядно скучал и на Амалию Казимировну
почти не смотрел, с пренебрежительной усмешкой разглядывая прочих гостей.
Клеопатра этого хлюста явно отличала, звала просто «Ипполитом» и пару раз
метнула в его сторону такой взгляд, что у Эраста Петровича тоскливо заныло
сердце.
Внезапно он встрепенулся. Некий гладкий господин с белым
крестом на шее только что произнес, воспользовавшись паузой:
— Вот вы, Амалия Казимировна, давеча запретили про
Кокорина судачить, а я узнал кое-что любопытненькое.
Он помолчал, довольный произведенным эффектом, — все
обернулись к нему.
— Не томите, Антон Иванович, говорите, — не
вытерпел крутолобый толстяк, по виду адвокат из преуспевающих.
— Да-да, не томите, — подхватили остальные.
— Не просто застрелился, а через «американскую рулетку»
— мне сегодня в канцелярии генерал-губернатора шепнули, — значительно
сообщил гладкий. — Знаете, что это такое?
— Известное дело, — пожал плечами Ипполит. —
Берешь револьвер, вставляешь патрон. Глупо, но горячит. Жалко, что американцы,
а не наши додумались.
— А при чем здесь рулетка, граф? — не понял старик
со звездой.
— Чет или нечет, красное или черное, только б не
зеро! — выкрикнул Ахтырцев и неестественно расхохотался, глядя на Амалию
Казимировну с вызовом (так во всяком случае показалось Фандорину).
— Я предупреждала: кто об этом болтать будет,
выгоню! — не на шутку рассердилась хозяйка. — И от дома откажу раз и
навсегда! Нашли тему для сплетен!
Повисло нескладное молчание.
— Однако ж мне отказать от дома вы не посмеете, —
все тем же развязным тоном заявил Ахтырцев. — Я, кажется, заслужил право
говорить все, что думаю.
— Это чем же, позвольте узнать? — вскинулся
коренастый капитан в гвардейском мундире.
— А тем, что налакался, молокосос, — решительно
повел дело на скандал Ипполит, которого старик назвал «графом». —
Позвольте, Amelie, я его проветриться отправлю.
