30 мая, начальник личной охраны императора, N.1053F.
Итак, Бежецкая зачем-то переписывает содержание получаемых
ею писем на листки, которые затем отправляет в Петербург какому-то мсье Николя
Кроогу или, скорее, мистеру Николасу Кроогу. Зачем? Почему в Петербург? Что это
вообще все значит?
Вопросы толкались локтями, налезая один на другой, но разбираться
с ними было некогда — в ванной перестала литься вода. Фандорин наскоро запихнул
бумаги и письма обратно в портфель, но ретироваться к окну не успел. В дверном
проеме застыла тонкая белая фигура.
Эраст Петрович выхватил из-за пояса револьвер и свистящим
шепотом приказал:
— Госпожа Бежецкая, один звук, и я вас застрелю!
Подойдите и сядьте! Живо!
Она молча приблизилась, зачарованно смотря на него
бездонными мерцающими глазами, села возле бюро.
— Что, не ждали? — язвительно поинтересовался
Эраст Петрович. — За дурачка меня держали?
Амалия Казимировна молчала, взгляд ее был внимательным и
немного удивленным, словно она видела Фандорина впервые.
— Что означают сии списки? — спросил он, тряхнув
«кольтом». — При чем здесь Бразилия? Кто скрывается под номерами? Ну же,
отвечайте!
— Повзрослел, — неожиданно проговорила Бежецкая
тихим, задумчивым голосом. — И, кажется, возмужал.
Она уронила руку, и пеньюар сполз с округлого плеча, такого
белого, что Эраст Петрович сглотнул.
— Смелый, задиристый дурачок, — сказала она все
так же негромко и посмотрела ему прямо в глаза. — И очень, очень
хорошенький.
— Если вы вздумали меня соблазнять, то попусту тратите
время, — краснея пробормотал он. — Не такой уж я дурачок, как вы
воображаете.
Амалия Казимировна грустно молвила:
— Вы — бедный мальчик, который даже не понимает, во что
ввязался. Бедный красивый мальчик. И мне вас теперь не спасти…
— Подумали бы сначала о собственном спасении! —
Эраст Петрович старался не смотреть на проклятое плечо, которое заголилось еще
больше. Разве бывает такая сияющая, снежно-молочная кожа?
Бежецкая порывисто поднялась, и он отпрянул, выставив вперед
дуло.
— Сидите!
— Не бойтесь, глупенький. Какой вы румяный. Можно
потрогать?
Она протянула руку и слегка коснулась пальцами его щеки.
— Горячий… Что же мне с вами делать?
Вторая ее рука нежно легла на его пальцы, сжимавшие
револьвер. Матовые немигающие глаза были так близко, что Фандорин увидел в них
два маленьких розовых отражения лампы. Странная пассивность охватила молодого
человека, он вспомнил, как Ипполит предупреждал про мотылька, но вспомнил
как-то отстраненно, словно и не его касалось.
А дальше произошло вот что. Левой рукой Бежецкая отвела
«кольт» в сторону, правой же схватила Эраста Петровича за воротник и рванула на
себя, одновременно ударив его лбом в нос. От острой боли Фандорин ослеп, а
впрочем он все равно ничего не увидел бы, потому что лампа с грохотом полетела
на пол, и воцарилась кромешная тьма. От следующего удара — коленом в пах —
молодой человек согнулся пополам, пальцы его судорожно сжались, и комнату
озарило вспышкой, разодрало выстрелом. Амалия судорожно вдохнула воздух,
полувсхлипнула-полувскрикнула, и никто больше не бил Эраста Петровича, никто не
сжимал ему запястье. Раздался звук падающего тела. В ушах звенело, по подбородку
в два ручья стекала кровь, из глаз лились слезы, а в низу живота было так
скверно, что хотелось только одного — сжаться в комок и переждать, перетерпеть,
перемычать эту невыносимую боль. Но мычать было некогда — снизу доносились
громкие голоса, грохот шагов.
Фандорин схватил со стола портфель, кинул его в окно, полез
через подоконник и чуть не сорвался, потому что рука все еще сжимала пистолет.
Он не помнил, как слез по трубе, очень боялся не найти в темноте портфель,
однако тот был хорошо виден на белом гравии. Эраст Петрович подобрал его и
побежал напролом через кусты, скороговоркой бормоча под нос: «Хорош
дипломатический курьер… Женщину убил… Господи, что делать-то, что делать…Сама
виновата… Я и не хотел вовсе… Куда теперь… Полиция будет искать… Или эти…
Убийца… В посольство нельзя… Бежать из страны, скорей… Тоже нельзя… На
вокзалах, в портах будут искать… За свой портфель они землю перевернут…
Затаиться… Господи, Иван Францевич, что же делать, что делать?…» Фандорин на
бегу оглянулся и увидел такое, что споткнулся и чуть не упал. В кустах
неподвижно стояла черная фигура в длинном плаще. В лунном свете белело
застывшее, странно знакомое лицо. Граф Зуров!
Взвизгнув, вконец ошалевший Эраст Петрович перемахнул через
ограду, метнулся вправо, влево (откуда кэб-то приехал?), и решив, что все
равно, побежал направо.
Глава 11
в которой описана очень
длинная ночь
На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками,
ночь наступает быстро. Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали
коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы
потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у
подозрительных пабов и дешевых меблирашек копошится какая-то нехорошая, опасная
жизнь.
В номерах «Ферри-роуд» живут списанные на берег матросы,
мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи
себе в отдельной комнате с кроватью — никто не сунет нос в твои дела. Но
уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует
на шиллинг, а кто откажется платить — выгонит взашей. Жирный Хью с утра до
вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место — видно, кто пришел, кто
ушел, кто что принес или, наоборот, хочет вынести. Публика пестрая, от такой
жди всякого.
Вот, например, рыжий патлатый художник-француз, только что
прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся — без
споров заплатил за неделю вперед, не пьет, сидит взаперти, первый раз за все
время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что
вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой,
кто его знает — иначе зачем глаза за темными очками прятать? Констеблю, что ли,
сказать? Деньги-то все равно вперед уплачены…
