— Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес Амалии, и со
следующего дня взяла меня хандра — да такая, что не приведи Господь. Я и пил, и
к девкам ездил, и в банчок до полста тыщ спустил — не отпускает. Спать не могу,
есть не могу. Пить, правда, могу. Все вижу, как ты с Амалией милуешься и как
смеетесь вы надо мной. Или, того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десять
дней промаялся, чувствую — умом могу тронуться. Жана, лакея моего помнишь? В
больнице лежит. Сунулся ко мне с увещеваниями, так я ему нос своротил и два
ребра сломал. Стыдно, брат Фандорин. Как в горячке я был. На одиннадцатый день
сорвался. Решил, все: убью обоих, а потом и себя порешу. Хуже, чем сейчас, все
равно не будет. Как через Европу ехал — убей Бог, не помню. Пил, как верблюд
кара-кумский. Когда Германию проезжали, каких-то двоих пруссаков из вагона
выкинул. Впрочем, не помню. Может, примерещилось. Опомнился уже в Лондоне.
Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни тебя. Гостиница — дыра, Амалия в таких
отродясь не останавливалась. Портье, бестия, по-французски ни слова, я
по-английски знаю только «баттл виски» и «мув ер асс» — один мичман научил.
Значит: давай бутылку крепкой, да поживей. Я этого портье, сморчка английского,
про мисс Ольсен спрашиваю, а он лопочет что-то по-своему, башкой мотает, да
пальцем куда-то назад тычет. Съехала мол, а куда — неведомо. Тогда я про тебя
заход делаю: «Фандорин, говорю, Фандорин, мув ер асс». Тут он — ты только не
обижайся — вообще глаза выпучил. Видно, твоя фамилия по-английски звучит
неприлично. В общем, не пришли мы с холуем к взаимопониманию. Делать нечего —
поселился в этом клоповнике, живу. Распорядок такой: утром к портье, спрашиваю:
«Фандорин?» Он кланяется, отвечает: «Монинг, се». Еще не приехал, мол. Иду
через улицу, в кабак, там у меня наблюдательный пункт. Скучища, рожи вокруг
тоскливые, хорошо хоть «баттл виски» и «мув ер асс» выручают. Трактирщик
сначала на меня пялился, потом привык, встречает, как родного. Из-за меня у
него торговля бойчей идет: народ собирается посмотреть, как я крепкую стаканами
глушу. Но подходить боятся, издалека смотрят. Слова новые выучил: «джин» — это
можжевеловая, «рам» — это ром, «брэнди» — это дрянной коньячишка. В общем,
досиделся бы я на этом наблюдательном посту до белой горячки, но на четвертый
день, слава Аллаху, ты объявился. Подъехал этаким франтом, в лаковой карете,
при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты помолодцеватей. Ишь, думаю, петушок,
хвост распустил. Сейчас будет тебе вместо «мисс Ольсен» кукиш с маслом. Но с
тобой прохвост гостиничный по-другому запел, не то, что со мной, и решил я, что
затаюсь, подожду, пока ты меня на след выведешь, а там как карта ляжет. Крался
за тобой по улицам, как шпик из сыскного. Тьфу! Совсем ум за разум заехал.
Видел, как ты с извозчиком договаривался, принял меры: взял в конюшне лошадку,
копыта гостиничными полотенцами обмотал, чтоб не стучали. Это чеченцы так
делают, когда в набег собираются. Ну, не в смысле, что гостиничными
полотенцами, а в смысле, что каким-нибудь тряпьем, ты понял, да?
Эраст Петрович вспомнил позапрошлую ночь. Он так боялся
упустить Морбида, что и не подумал посмотреть назад, а слежка-то, выходит, была
двойной.
— Когда ты к ней в окно полез, у меня внутри прямо
вулкан заклокотал, — продолжил свой рассказ Ипполит. — Руку себе до
крови прокусил. Вот, смотри. — Он сунул Фандорину под нос ладную, крепкую
руку — и точно, между большим и указательным пальцами виднелся идеально ровный
полумесяц от укуса. — Ну все, говорю себе, сейчас тут разом три души
отлетят — одна на небо (это я про тебя), а две прямиком в преисподню… Помешкал
ты там чего-то у окна, потом набрался нахальства, полез. У меня последняя
надежда: может выгонит она тебя. Не любит она такого наскока, сама предпочитает
командовать. Жду, у самого поджилки трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и ее
крик! Ох, думаю, застрелил ее Эразм, горячая голова. Допрыгалась, дошутилась! И
так мне, брат Фандорин, вдруг тоскливо стало, будто совсем один я на всем белом
свете и жить больше незачем… Знал, что плохо она кончит, сам порешить ее хотел,
а все равно… Ты ведь меня видел, когда мимо пробегал? А я застыл, словно в
параличе, даже не окликнул тебя. Как в тумане стоял… Потом чудное началось, и
чем дальше, тем чуднее. Перво-наперво выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазал
ты в темноте. Она так вопила и на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказывает
что-то по-английски, холопы бегают, суетятся, по саду шныряют. Я — в кусты и
затаился. В голове полнейший ералаш. Чувствую себя этаким болваном в
преферансе. Все пульку гоняют, один я на сносе сижу. Ну нет, не на того напали,
думаю. Зуров отродясь в фофанах не хаживал. Там в саду заколоченная сторожка, с
две собачьих будки величиной. Я доску отодрал, сел в секрет, мне не привыкать.
Веду наблюдение, глазенапы навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающий
Психею. А у них там такой там-тарарам! Чисто штаб корпуса перед высочайшим
смотром. Слуги носятся то из дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальоны
телеграммы приносят. Я в толк не возьму — что же там такое мой Эразм учинил?
Вроде благовоспитанный юноша. Ты что с ней сделал, а? Лилию на плече углядел,
что ли? Нет у нее никакой лилии, ни на плече, ни на прочих местах. Ну скажи, не
томи.
Эраст Петрович только нетерпеливо махнул — продолжай, мол,
не до глупостей.
— В общем, разворошил ты муравейник. Этот твой покойник
(Зуров кивнул в сторону реки, где нашел последний приют Порфирий Мартынович)
два раза приезжал. Второй раз уже перед самым вечером…
— Ты что, всю ночь и весь день там просидел? —
ахнул Фандорин. — Без еды, без питья?
